Под стать была и сидящая чуть поодаль царица: маленькая, щупленькая, с большим упрямо выпуклым лбом, тонкими, плотно сжатыми губами и острым подбородком, что придавало лицу необыкновенно хитрое выражение. Ничего интересного, за исключением разве что глаз, продолговатых, как миндалины, да тонких выгнутых бровей, но и они не соответствовали тогдашним вкусам москвичей.

Здесь же находился и многострадальный Ростовский митрополит Филарет. Он отважно вёл себя при нападении тушинцев: заперся с прихожанами в соборной церкви и готовился вмести с ними к смерти. Но ворвавшиеся в храм победители заменили её позором. Сорвали митрополичьи одежды, нарядили в лохмотья, нахлобучили татарскую шапку и в простой телеге повезли в Тушино, усадив рядом с блудницей. Вопреки ожиданиям царик принял его с почётом, дал золотой пояс, прислужников и произвёл в патриархи. Филарет не протестовал, по крайней мере явно, на царских приёмах сидел тихо и ни во что не вмешивался. Вид он имел величественный, ещё в миру отличался щеголеватостью, был приветлив и умел ладить со всеми. Здешний повелитель исключения не составил.

Первыми в тот день принимали ярославцев, их прибыло в избытке: бояре, воеводы, старосты, духовенство, представители уездов. Громогласный игумен Спасо-Преображенского монастыря произнёс поздравительную речь по случаю восшествия на престол прирождённого царя Димитрия. Затем ему преподнесли тысячу рублей, рыбный обоз на царский обиход, а «законной московской царице» — ларец с драгоценностями. Чета выглядела вполне довольной, особенно Марина, которая держала подарок на коленях, не выпуская из рук. Щедрые дары нуждались в ответной благодарности. Ярославцы жаловались на тяготы по содержанию тушинской рати и разновременные поборы от наезжих воевод. Самозванец, терпеливо выслушав речи, сказал, что в лихую годину тяготы приходится нести всем и снять их нельзя, но что он жалует свою вотчину Ярославль и когда сядет в Москве, они узрят от него многие царские милости. Пока же пусть довольствуются тем, что на два года освобождаются от пошлин на три из самых ходовых своих товаров. Каких?

— Рыба, лён... — послышались голоса.

— С-с-с... — покраснел от натуги торговец меховой рухлядью.

— Соль, — сказал кто-то из ярославцев.

— Как вам угодно, на рыбу, лен и на соль, — согласился царик. — А тебе что не можется?

Ему объяснили: это-де наш меховщик по прозвищу Спотыка, верно, насчёт своих соболей хлопотал да языком споткнулся.

— Надо товар по языку выбирать.

Ярославцы засмеялись и поддержали шутку, напустившись на купца-заику, лишившегося завидной льготы: торговал бы овсом и горя не знал, а то ещё запел бы, или одно место заткнул, чтоб звук шибче выходил. В общем, развеселились. А под конец услышали ещё об одной милости:

— Негоже, что наши верные подданные страдают от воеводского произвола. Впредь жители Ярославля будут платить только одну царскую подать, от всего прочего они освобождаются. Гетман, заготовь на сей счёт указ.

— Слушаю, ваше величество, — смиренно проговорил князь Роман Рожинский, молодой красавец богатырского вида. И любо было видеть наивным ярославцам, как этот славный потомок королевского рода Гедеминов почтительно склоняется перед могуществом того, кому они поцеловали крест на верную службу.

Следующим был крестьянин из Переславльского уезда. Он жаловался на то, что в их деревню, отданную пану Талинскому, явился другой пан Мошницкий, пограбил, сына взял к себе в услужение, и каждую ночь выгоняет всех из избы, окромя снохи, с которой ложится в постель.

— Управь, государь, того пана, — горестно говорил старик, — что ж нас позорить этаким срамом? Да и позноблены мы так, что до тепла не дотянем.

— Почто сноху не привёз? — неожиданно спросил царик и, заметив недоумение на лице старика, объяснил: — Может, она и не жалуется.

Он громко захохотал, присутствующие тоже заулыбались. Марина наклонилась к мужу и стала что-то сердито выговаривать. Он, похоже, сам понял неуместность шутки и сделал строгое лицо:

— Самоуправство пана э... Мошницкого заслуживает строгого наказания. Доставить немедля мне для суда!

Рожинский позволил себе осторожное возражение:

— Может быть, лучше дать указание тамошнему воеводе? Посылка нарочного стоит дорого...

— Исполнять, как сказано! Накажу примерно бесчинца, другим будет острастка. А старику за причинённую обиду выдать три рубля.

— Слушаю, ваше величество.

Проситель пал на колени.

— Бог тебя вознаградит, государь, — в глазах его стояли слёзы.

Установившееся благодушие несколько нарушили два суздальских монаха. Один из них, пожилой, почтенного вида, жаловался на воеводу Плещеева: он-де потворствует своим людям в грабежах святых обителей. Нападают на монастыри, отбирают деньги, церковную утварь и всяко бесчестят Божиих слуг. Заставляют рубить дрова, стирать им бельё, варить пиво, чистить лошадей. Немощных подгоняют палками и батажьём; разгулявшись, требуют плясать и петь срамные песни...

— Какие же? Ну-ка, спой, может быть, в них и нет ничего срамного.

Супруга опять хотела было вмешаться, но не успела. Выступил вперёд второй монах, совсем юноша, и вскричал:

— Пристойно ли царю, защитнику веры, смеяться над святым старцем? Твоё войско сквернит Божии храмы, хочет разорить дом Живоначальной Троицы, палит огнём иноков, позорит юных инокинь, глумится над владыками. Нет, не защитник ты, но потаковщик гонителям православия и суть подлинный вор и еретик!

Царик побледнел от ярости, лицо его перекосилось, казалось, ещё немного и он бросит подобие трона, чтобы вцепиться в горло смелого юноши. И Марина со своим вытянутым лицом стала очень напоминать разозлённую лисицу. Ей уже приходилось быть в подобном положении два с половиной года тому назад, когда такой же безумец вместо того, чтобы объявить её царицей и привести к присяге, назвал язычницей, не достойной находиться в московских святынях. Следовало бы, как и в тот раз, побыстрее заткнуть ему глотку. Таково было мнение большинства присутствующих, но исполнить его решился только Рожинский. Он схватил крепкой рукой монаха за шиворот и понёс к выходу.