«А пособником моих воровских замыслов был Алексей Голохвастов, коий, снесшись с Сапегою, назначил день сдачи крепости. И удумал злодей тако: вывести людей якобы для вылазки, после затворить ворота и обратно никого не впустить, оставив ляхам на избиение. С другого же конца крепость отворить и всех оставшихся в стенах предать смерти».

Вспомнил последние слова Иоасафа про себя и приписал: «Архимандрит о сих умыслах ведал и желал их свершения, думая тем облегчить страдания паствы. Отягощённый годами, думал так не со зла, но единственно по неразумению».

К приходу Долгорукого исписалось чуть ли не два листа. Посмотрел князь на казначея и от страха отвернулся, прочитал бумагу и поморщился — признания показались явной нелепицей.

— А про то, что королю польскому хотел отдаться и лавру в латинскую веру перевести, тоже подпишет?

— Подпишет, — уверил Гурий, — только в то никто не поверит.

— Думаешь, про Голохвастова и Иоасафа поверят? Они вон с малости забузили.

— Это токмо от неожиданности и твоего горячего приказа. Людишки у нас разбаловались, ежели сразу в лоб, норовят сдачу дать. С ними лучше исподволь? Сначала слушок пустить, после подкрепить чем-либо, а когда уж вкоренится, поличное выставить. Это признание как раз для первого слушка. Опять же в Москву можно сообщить: вот, что злодей показал. Слух, он с Москвы резвее бежит. Но ежели ничего не подтвердится, то и слава Богу. Люди, они, бывает, такого нагородят.

Долгорукий покрутил головой.

— Ох, ты и жук! Казначеем небось хочешь стать, а может, повыше?

— Дак и тебе по уму не в лавре сидеть...

И оба рассмеялись, довольные.

Доложили Иоасафу о признании Девочкина, он через силу притащился сам. Глянул на казначея и зажмурился.

— Что ж вы налютовали, словно нехристи? — проговорил он дрожащим голосом, а у самого слёзы потекли.

— Злодей признался в умышлениях, — высунулся Гурий и протянул листки, — он на тебя тоже показал.

Прости, брат, — чуть слышно просипел Иосиф, — не достало мочи.

— Креста на вас нету, — проговорил Иоасаф, не замечая протянутых листков, — долго ли мучить ещё собираетесь?

Не понравилось Долгорукому насчёт мучения, однако неудовольствие удержал и спокойно ответил:

— Мы допрос кончили, забирай и суди, как знаешь, я от своего слова не отступаюсь. Заодно погляжу, как у вас предателей судят.

Но поглядеть ему не удалось, Иосиф в ту же ночь умер.

Скорая смерть казначея ввела старцев в великое смущение. В его предательство многие не верили, сомневались даже противники, ибо не видели смысла: у него и казна была, и еда, даже в бане мылся — чего ж такое менять на неведомое? Может, архимандритом восхотел стать? Но он и так властвовал беспредельно, а началовать над разорённой обителью невелика честь. В общем, дело казалось нечистым.

Немонастырские люди волновались по другой причине. Вылазка, о которой объявил Долгорукий, закончилась полной неудачей: ляхи, словно зная об её времени и месте, устроили засаду и побили многих. Верно, не обошлось без предательства, но странно, что это свершилось уже после того, как взяли Девочкина. Значит, доносчики так и не вывелись? Говорили, что казначей указал на Голохвастова как на своего пособника, почти все считали это вздором, хотя некоторые осторожные требовали учредить дознание. Словом, ясности хотели все.

Иоасаф пребывал в полной растерянности. Со смертью Девочкина потерян толковый помощник, державший в руках нити управления обителью. Как теперь быть? После недолгого раздумья собрал старцев на совет. Те помолились о душе новопреставленного мученика, даже недоброжелатели не посмели подать противного слова, и стали думать. Решили перво-наперво Иосифовы дела промеж себя поделить и очень удивились, как много их оказалось. О Гурии как о преемнике Иосифовом никто даже не подумал, сказали просто: пусть считает казну по прежнему приговору. Гурий пожал плечами — не очень-то и хотелось, только подумал: ничего, как пойдёт всё кувырком, сами ко мне прибежите, ибо Иосифовых дел никто лучше не знает.

Урядившись после недолгих споров, предложили архимандриту известить государя о бедственном положении обители и просить немедленного вспоможения.

— Даст он, держи карман, — раздались голоса, — его самого Вор прижимает.

— Нужно к Авраамию писать, — предлагали другие, — пусть на монастырские деньги, какие есть, обоз к нам снарядит да людишек наймёт, иначе полная погибель.

— Как же, пустят ляхи сюда обоз, размечтались.

— У них с холода тоже, поди, голова не шибко варит, обдурить можно.

Встал старец Варсонофий, который больничным делом заведовал, и сказал, что на подходе новое лихо: уже с десяток людей заболели осадной болезнью, от которой живое тело распадается, как на трупе:

— От глада, от сырости, от тесноты проистекает та болезнь и, ежели её не победить, то скоро все вымрем.

А как победить? Нужна здоровая пища — опять, стало быть, без московской помощи не обойтись.

Иоасаф согласился:

— Сделаю, братья, по вашему слову: напишу в Москву, а вы идите и молитесь, чтобы Господь нас своей помощью не оставил.