Гурий охотно поддержал:

— Так и есть, он многих троицких блазнил, помимо Оськи Селевина ещё Филиппа слал...

— У нас кроме Филиппа иуд довольно. Надысь Стёпка Лешуков и Пётр Ошушков к ляхам утекли, твои, между прочим, приятели, — вклинился Павлов и усмехнулся, глядя на воеводу.

Голохвастов возвысил голос:

— Не щерись, я покуда без рогатины. Помни, с кем говоришь.

Михайла враз осёкся и ногой дрыгать перестал.

— Больше ничего не знаете?

— Да где нам? — пожал плечами Гурий. — Мы люди маленькие, нужно у казначея поспрошать. — И, уходя, сказал доверительно Афанасию: — Ты приходи в подвал-то, твой приятель уже с утра там. Или тебя к другому золоту приставили? — и так хитренько повёл глазёнками, что поневоле подумалось о дурном.

— Врёт он всё, этот Гурий! — не сдержался Афанасий, когда они вышли.

— Может, и врёт, да пока не пойман. Подумай лучше, как того Филиппа сыскать.

Легко сказать!

Афанасий решил навестить Симона, хотелось убедиться своими глазами в том, что он цел и невредим. Ничего иного в голову не приходило, владыка верно сказал: скользкий этот Гурий, никак не ухватишься.

Симон тяжело шагал по подвалу и махал руками — согревался. Увидев Афанасия, бросился к нему:

— Что с тобой приключилося?

Тот коротко рассказал и поинтересовался:

— Ларец на месте?

— На месте, только золото и камешки с него вынуты и на медяшки со склянками заменены. Думали обмануть, да у меня глаз к сему делу навычен, сразу заметил.

Афанасий всплеснул руками.

— Я так и думал, что здесь какая-то каверза!

— Че думать, известно какая: Гурий монастырское золото припрятал, а вместо него обманку положил, ещё и список присовокупил: считайте, мол, не ленитесь.

«Всё-таки не обмануло чутьё насчёт Гурия, — подумал Афанасий, — мажь, не мажь, а воровство, как ржа, где-нибудь да вылезет наружу. Ну, не может быть такого, чтобы его не одолеть». Попросив Симона быть особенно внимательным и осторожным, он собрался уходить.

— Только смотри, не околей от холода, — пошутил на прощание.

— Оно и правда, трудно, особливо при нашей еде, — согласился Симон, — я ведь с Филиппова заговенья ничего, окромя сухариков, не ем, и то не кажен день.

Тут перед Афанасием как бы просветлело, бросился из корпуса так быстро, как позволяла больная нога, оставив Симона в большом недоумении. Прибежав к Голохвастову, он попросил письмо Сапеги и, вглядевшись в него, радостно воскликнул:

— Гурий нас обманывает, точно! Посмотри на эту строку: ждём только Филиппа.

— Я уже столько глядел на неё, — сказал Голохвастов.

— Тебе не кажется странным, что последние слова слишком удалены друг от друга?

— Не кажется, между ними дыра писец не мог писать на пустоте, потому и растянул.

— Нет, нет, на письме подпись гетмана, он уважает своё имя и не станет ставить его на дырявой бумаге. Она порвана позже, чтобы убрать одно короткое слово.

— Какое же?

— «До», нужно читать: Ждём только до Филиппа, то есть до Филиппова дня 14 ноября, с которого начинается Рождественский пост. Это значит письмо принесено более месяца тому назад, и Гурий хранил его, выжидая время.

— Но ведь это только твои догадки.

— Хорошо, здесь это догадка, а то, что пропали золото и драгоценности из ларца? Всё вместе указует на то, что Гурий водит нас за нос и что он есть самый настоящий злоумник.

Голохвастов задумался. В словах Афанасия есть, конечно, смысл, но Долгорукий, который поддерживает Шишкина, вряд ли сочтёт их достаточно убедительными, княжеская спесь не позволит. Кроме свары, ничего другого не случится.

— Выходит, нужно сидеть и ждать новых его пакостей? Сам-то он не такой чистенький, за поличным не бегает, сидит, верно, и старика пытает.

Афанасий как в воду глядел. Гурий после Голохвастова поспешил к Долгорукому и сказал:

— Мы, князь, с тобой вора тетёшкаем, а Голохвастов с честных людей допрос сымает. Гляди, дождёмся, что и нас обвиноватят.

Долгорукий сразу, понятно, вскинулся: Как?! Что?!

— Погоди, Григорий Борисыч, — начал успокаивать Гурий, — сразу сам хочешь. Зачем тебе княжеские руки марать, я с Иосифом допрежде поговорю, по-своему, потом тебе доложу честь по чести.

Подумал Долгорукий и согласился, только сказал:

— Ты гляди, руки особливо не распускай, он и так чуть живой.

— Как можно, князюшка, — пропел Гурий, — он, бедный, от одного вида крови обмирает, его трогать нельзя, ежели только чуть-чуть царапнуть.

Гурий побежал в подвал и Михайлу Павлова с собой позвал, знал о его кровожадности, особенно к тем, кто выше по званию или рождению. Не прошло и четверти часа, как он на Девочкине живого места не оставил, освежевал, как барана. Перестарался, конечно, потому что суровый и властный казначей совершенно не терпел боли и уже на разминке пообещал сказать всё, что требуется. Михайла даже во вкус не успел войти, с досады и натворил. Гурий тоже не удовольствовался: противник, казавшийся в течение многих лет грозным и несокрушимым, пал в одно мгновение. Выходит, так долго ждать и не требовалось. Он лениво записывал его «показания»: пересылался с гетманом, сообщал ему о вылазках, собрал казну для передачи ляхам, признавал вора Тушинского российским самодержцем... Представлялся удобный случай разделаться с другими противниками, княжескими и своими. Гурий посмотрел на жалкого, уменьшившегося чуть не вдвое, ещё более почерневшего Девочкина и продолжил своё писание: