Вокруг Обезьяна I, Амадео, Лахе и прочих удивительных персонажей начали группироваться бумажные птички.

Очень скоро захотели они чинов и почестей и пожелали обосноваться в постоянных жилищах — не столько из-за необходимости иметь очаг и крышу над головой, сколько чтобы можно было устраивать осады укрепленных поселений, штурмовать и оборонять их. На что еще может годиться город, кроме как на то, чтобы его брали штурмом?

Из коробок, всевозможных дощечек и прочего годного в дело старья сооружался на столе разборный город. Так возник Клееон, прославленный сражением, носящим его имя. Название свое получил он по клеенке, покрывавшей стол, на котором он был воздвигнут.

Что это была за битва! Какие удары наносила свинцовая бита, страшная свинцовая бита по стенам надменного Клееона! Но все было напрасно — и осадные лестницы, и ливень снарядов. Даже Бильбао, сам Бильбао, не противостоял карлистам с таким бесстрашием.

После Клееона родился Каберонте; свое имя новый город получил потому, что оно было звучным и ничего не значило.

А морские сражения на плотах и лодках в наполненной водою лохани?!

Летят туда-сюда ядра, и кто падает — горе тому, он тотчас размокает. Взбаламученная вода переливается через край, и вот уже морская потеха отложена по высшей воле, повелевающей волею творцов этого храброго народа.

Неделя тянулась медленно: каждый день в школу по одной и той же улице, каждый день одно и то же; в субботу мы возвращались домой по-настоящему усталые. Какое счастье, если в воскресенье шел дождь, небо было серым и можно было оставаться дома. Что может быть для сражений чудеснее дождливого воскресного дня!

Народонаселение росло, каждый день появлялись новые птички, пополняя ряды войск, которые разбухли до угрожающих размеров, — а каков недуг, таково должно быть и лекарство. И мы нашли его, решив сделать бедных птичек смертными, хотя они и не вкусили плода от запретного древа, и видом его не видывали, и слыхом о нем не слыхивали. Сами по себе, по сути своей, они были бессмертны, но нам, их творцам, показалось пресным просто уничтожать их как неодушевленные предметы, вместо того чтобы устраивать побоище. Так было забавнее, честное слово! И по обоюдному согласию мы установили, что именно следует рассматривать как ранение, по исцелении которого воин возвращался в строй, а что должно считаться смертью.

Ужасными сделались тогда сражения.

Вооружившись булавками, мы принимались разить доблестных петушков противника, пока единогласно не провозглашалось перемирие, после чего раненые отделялись от убитых и мы начинали врачевать их заплатами из бумаги и пластыря.

Истинной мукой было зреть столько славных ратников мертвыми, с разодранными гребешками! Зато какую радость доставляло накладывать пластырь — знак доблести, которым указывалось на славное предназначение малых сих.

Оказалось, однако, что, прежде чем наложить заплату, нужно было развернуть петушка, расправить складки, разодрать ему суставы, то есть выпотрошить его — что уже совсем ни на что не похоже. Где это видано — выворачивать больного наизнанку, чтобы вылечить его, разделывать его на части, чтобы заделать рану?! Что и говорить, в этом примитивном обществе хирургия была не на высоте. Тогда родилась идея лечить их, не подвергая вскрытию, для чего делался надрез около раны, производились измерения, рассчитывались размеры, форма и сгибы заплаты, а это требовало тщательного изучения бумажнопетушковой анатомии. Ну и попотели же мы, изобретая названия для всех этих складок, сгибов и сочленений, немыслимые названия, которые, в сущности, были лишь переводом на язык петушков названий частей человеческого тела. Этот трактат по анатомии вышел в свет от имени уже упомянутой карикатуры на Тьера.

Следует сказать, что имелся у них свой язык, вернее, языки, одним из которых был баскский, другие были вымышленные.

Бессмертие повергало их в ничтожество, все были равны перед его лицом. Но с тех пор как они оказались во власти смертоносной булавки, выяснилось, что разящему ее жалу одни сопротивляются упорнее, чем другие, ибо одни были защищены заплатами, а другие гибли в расцвете лет, в первом же сражении, — вот каким образом случилось, что индивидуум выделился из массы, обрел свою историю, перестал быть просто одним из многих. Их имена были вымышленными, некоторые мы почерпнули из «Арауканы» Эрсильи, которую читали тогда для поднятия воинского духа; оттуда пришел Кайугуан, давший имя кайугуанцам, Кауполикан, Лаутаро и другие. Был там и Атилла, великан, — на него пошел самый большой лист бумаги.

Я знал их всех поименно, гордился ими. Никогда не забуду славнейшего Лункеквига — это имя ничего не значило, я придумал его сам, и своим «нк» и «кв» оно казалось мне варварским и пышным. Он был буквально изрешечен булавками и весь обшит заплатами, но в конце концов умер, бедняга, какая жалость! Это была одна из самых больших моих утрат.

Смерть была уже упорядочена, оставалось упорядочить рождение, потому что, согласитесь, рождаться на свет такими чудами-юдами без отца-матери — нелепый пережиток. Тогда мы решили, что не годится петушку быть одному, и замыслили дать ему спутницу, достойную его.

Вместо того чтобы опускать птичке клюв вниз, подняли его вверх, как это делают утки, — вот и готова самка. И с тех пор, сделав птичку, мы загибали ей клюв внутрь и в таком виде помещали ее между складками самки, которую затем двигали взад-вперед, пока наконец вложенная птичка не вываливалась — то есть рождалась.

И появились супружеские пары и запись актов гражданского состояния, узаконивающая их любовные отношения, разумеется целомудреннейшие, потому что других родителей, кроме нас, не было; все совершалось нашими руками и по нашей милости, а тот, кто ходил в отцах, нужен был лишь как повод новому петушку зваться «имярек, сын имяреков». И чтобы соединиться с возлюбленной либо чтобы склонить девицу к любви, вошло в обычай умыкать их.

Что-то было утрачено безвозвратно; это были проблески, предвещающие вторжение новых идей, зарю новой жизни, которая повергнет в упадок простой и наивный мир бумажных птичек.

Бедняги были уже неспособны воплощать мои идеи; любовь, созидающая общества, разрушает их.

Но разве устану я перечислять бессчетные богатства этого мира? Там были свои законы, нерушимые, как заповеди, торжественно провозглашенные и оттиснутые греческими буквами на крышке коробки, в которой хранились петушки.