Гигант глядел на лагерь, где начинали раздаваться звуки труб и сбегались солдаты, чтобы строиться в отряды Стали приближаться пращники, благоразумно держась под защитой зданий и неровностей почвы. Должно было начаться сражение. На стенах пускали стрелы луков, а юноши втаскивали камни, чтобы кидать их. Старики принуждали женщин удалиться. Возле одной из лестниц стены, среди небольшой группы, глагольствовал философ Эуфобий, не обращая внимания на негодование слушателей.

— Прольется кровь! — кричал он. — Все вы погибнете, и из-за чего?.. Я вас спрашиваю, что вы выиграете, не подчинившись Ганнибалу? У вас всегда будет повелитель, и лучше быть друзьями Карфагена, чем Рима. Вы затянете осаду и умрете с голоду. Я буду последним из тех, кто выживет, так как я издавна знаю нужду, как верную подругу. Но вторично спрашиваю вас: почему вам быть в союзе с римлянами, а не карфагенянами? Живите и наслаждайтесь! Предоставьте мясникам проливать кровь, и прежде чем вздумаете убивать людей, поучитесь у своих мудрецов. Если бы вы не оставляли без внимания моих познаний, если бы вместо того, чтобы презирать меня, пользовались моими советами, вы бы не очутились запертыми в своем городе, как лиса в западне.

Хор проклятий и ряд грозящих побоев были ответом философу.

— Паразит! Раб слабости! — кричали ему. — Ты хуже тех волчиц, которые продаются варварам.

Эуфобий, заносчивость которого росла по мере возбуждаемого им негодования, хотел возражать, но сдержался, заметив темную тень, заслонившую ему свет. Гигант Тэрон стоял перед ним, глядя на него с таким же презрением, с каким смотрел на слонов, которых осаждающие держали за рекою. Он слегка поднял свою левую руку, как бы намереваясь отбросить щелчком насекомое, и лишь только коснулся лица наглого философа, как тот упал на лестницу стены с окровавленной головой, безмолвно, без малейшей жалобы, скатываясь по ступеням как человек, привыкший к подобным ласкам и убежденный в том, что страданье это не более как случайность.

В то же мгновение туча черных точек, точно стая птиц просвистела над стенами. Слетели черепицы, отскочили куски штукатурки амбразур, и некоторые из стоявших на стене свалились с расшибленной головой. Из-за амбразур, точно стремительная самозащита, полетели камни и стрелы. Началась оборона города.

Ганнибал ворочался среди цветных покровов своего ложа, чувствуя невозможность осилить бессонницу.

Петухи возвестили полночь, нарушая своим криком тишину лагеря, а военачальник продолжал бодрствовать, закрыв глаза, но не будучи в силах уснуть. Его бессонницу усугубляло пенье соловья, поселившегося на большом дереве, с ветвей которого спускалась его палатка.

Глиняный светильник освещал груду предметов, лежащих вокруг его ложа. На полу сверкали кирасы, щиты и шлемы, прикрытые кусками дорогих тканей, награбленных в сагунтских виллах. Греческие убранства, туалетные амфоры, художественно выгравированные, ковры с мифологическими сценами были свалены вместе с плетями из невыделанной кожи, со щитами из шкуры гиппопотама и ветхим платьем Ганнибала, который насколько любил блеск своей армии, настолько же был небрежен и грязен в отношении своего костюма. Греческие вазы художественной работы были предназначены для самого низкого употребления. Алебастровая чаша, прикрытая щитом, служила сиденьем; большая ваза из красной глины, украшенная греческими артистами изображением приключений Ахиллеса, с презрением употреблялась африканцем для своих низменных отправлений; куски статуй и колонн, разрушенных гневом нападения, были свалены на землю, служа сидением для полководцев, когда они держали совет в палатке военачальника. Все это было добычей, захваченной и испорченной лихорадкой грабежа, от которого только незначительная часть досталась военачальнику, который чувствовал презрение к произведениям художественной красоты, когда не представлялось необходимости в драгоценных металлах.

Он смеялся над богами этой страны так же, как над богами своей родины и всего мира, и плевал на мрамор, изображающий божеств и наполняющий лагерь, словно он был кусками камня, годного лишь для употребления катапультами против врага.

Охваченный порывом нервного возбуждения, не дававшего ему уснуть.

Ганнибал встал с постели, и свет лампады упал прямо на его лицо. Это уж не был кельтиберский пастух, косматый и дикий, которого Актеон встретил в порте Сагунта. Теперь он являлся таким, каков был в действительности: красиво сложенным юношей, с пропорциональными и крепкими членами, без излишней мускулатуры, но воплощающим в своем теле упругость стали и жизненность, способную в исключительных случаях на необычайную отвагу. Цвет его лица был слегка бронзовый, а волосы, короткие и крупно вьющиеся, ложились вокруг головы, образуя нечто вроде черной и блестящей чалмы, совершенно покрывая его лоб и оставляя открытыми мочки ушей, на которых висели большие бронзовые диски. Борода его была густа и волниста; нос правильный, но слегка выступающий, а глаза, большие и надменные, глядели всегда в сторону с (выражением глубокого коварства.

Мускулистая шея обыкновенно склоняла голову на (право, точно он прислушивался к окружающим его звукам.

Одет он был в простое шерстяное платье, порванное и грязное, как одежда любого кельтибера, спящего в соседних палатках, и единственно, как знак власти, сверкали на его руках два широких золотых браслета.

Уж более месяца находился он перед стенами Сагунта, не достигнув никакого успеха. В этот вечер он безрезультатно пустил в ход свои военные машины, и последствием этой неудачи было то, что, оставшись один, он почувствовал мучительное напряжение нервов, не дающее ему уснуть. Избалованный сын победы, он легко покорял самые дикие народы Иберии, он заставлял своих слонов подыматься на вершины самых высоких гор, переходить реки, уничтожать рощи, видя воинственную неприятельскую толпу побежденной и поверженной перед ним, как перед божеством; и первый раз в своей жизни он столкнулся с упорным врагом, который под защитой своих стен издевался над ним и не позволял ему приблизиться ни на шаг.

Город торговцев и земледельцев, который он близко изучил, глядя с презрением на его богатства и изнеженность, грозил покончить с его счастливой звездой, и Ганнибал, видя Сагунт несокрушимым и думая о своих карфагенских недругах, о негодовании Рима и о времени, которое бесплодно уходило, не принося никакого успеха, испытывал истинное отчаяние.

Он хорошо знал слабое место Сагунта. Его военные орудия были помещены пред нижней частью города, прилегающей своими стенами к долине, на ровной и открытой местности, позволявшей приблизить тараны. Но лишь только подвигались вперед сотни голых людей, тащивших тяжелые орудия, как на них падал такой дождь стрел, что те из них, которые не оставались пронзенными на земле, вынуждены были обращаться в бегство.

Несколько раз под защитою щитов, которые двигались на колесах и скрывали карфагенских стрелков, удавалось приблизить тараны к подножию стены. Но вследствие того, что с атакуемой стороны города стены, которые в возвышенной части Сагунта были сделаны из глины и соломы, здесь имели прочное скалистое основание, напрасно головы таранов стучали, приводимые в движение сотнями рук. Дождь стрел и камней падал на атакующих, разбивая щиты, которыми они прикрывались, и сея между ними смерть, причем недовольствующиеся этим осажденные не раз выбегали из стен, поражая ножами карфагенян.