Шрифт:
Не так меня приняли в Ахайе! В Неаполе население посыпало шафраном улицы, по которым проезжала моя колесница, и целовало у меня руки и ноги. В то время местный театр провалился от землетрясения, но благодаря моему божественному искусству никто не пострадал. Мне следовало бы жить в Элладе, в Афинах — этом городе городов! Но увы, я здесь! Часто я оплакиваю свою судьбу, не позволившую мне родиться греком. Разве я не прав, Анкус?
Нерон не получил ответа. Стражник храпел.
— Чурбан! Сразу видно, что и ты — римлянин, дикий волк. На всех вас нужно воздействовать бичом, а не искусством.
Вскоре, однако, и «служителя искусства» — Нерона одолел сон.
XXXII. В саду Фаона
Перед дворцом возвышалась статуя Нерона — бронзовый гигант, словно стремившийся вонзиться в небо. Солнце палило, его хлестал дождь, и заметала пыль. Но он оставался неизменным.
В двадцать раз выше человеческого роста, с глазами, величиной в кулак, с пальцами толщиной в целую руку и с могучим ртом он словно стоял на посту — страшный сторож, охранявший второго, «маленького» Нерона.
Когда-то армянский царь Тиридат, приехав на поклон к римскому императору с тремя тысячами парфянских всадников, простерся в пыли перед огромной статуей, приняв ее за божество.
Теперь никто уже не приезжал к Нерону на поклон.
Император вышел в сад. Он остановился у подножия своей статуи. Но когда он взглянул на нее, сердце его сжалось от жути: в высоте раскачивался на ветру накинутый на колосс кожаный мешок.
На статую, доселе неприкосновенную и почитаемую, как сама особа императора, кто-то отважился повесить этот роковой символ казни, которой подвергался в Риме всякий убийца своей матери.
Дрожь ужаса пробежала по телу Нерона и словно передалась его сознанию, которое оцепенело и застыло. Теперь он понял то, чего до сих пор еще не постиг.
— Конец! — подумал он.
С улиц доносился ропот толпы. Германцы, до последней минуты остававшиеся верными Риму, — тоже возмутились. Наместник Руфий присоединился к Гальбе. Из Нумидии надвигался Марк Содий. Наступал на Рим и Отон, горя желанием отомстить убийце Поппеи. Некоторые горожане уже различали за сабинскими холмами приближавшиеся испанские войска.
Нерон отдавал всевозможные нелепые приказы. Он хотел напасть на Испанию с моря, не располагая достаточным флотом, он желал повести наступление сухопутными силами, но преторианцев было всего двадцать тысяч человек, а главное ядро войска было переброшено на восток.
Император отдал приказ о новом наборе легионеров и призвал в войско рабов.
Позднею ночью Эпафродит поспешил во дворец. Он не встретил на пути ни одного стражника и нашел все двери дворца широко раскрытыми. Схватив светильник, он направился прямо в опочивальню императора.
Вокруг постели Нерона лежали груды восковых дощечек. На них были написаны военные приказы, распоряжения и неоконченные стихи.
Император даже не спросил о причине столь позднего посещения Эпафродита; в последнее время он ничему больше не удивлялся.
— Я пишу надгробную речь! — воскликнул он с влажными от слез глазами и сделал паузу для усиления впечатления. Затем продолжал: — краткую, бесконечно трогательную надгробную речь, посвященную самому себе. Завтра я прочту ее народу. Стану перед ним, дам волю своим рыданиям, и народ все поймет! Скажи, достаточно ли подъема в моей речи? Мне — она нравится. «Я прощаюсь с вами, о, римляне!..»
Нерон читал бы еще долго, но секретарь схватил его за руку.
— Не теперь!
— Почему?
— Слишком поздно! — пояснил Эпафродит. — Бои идут перед самым дворцом. Люди режут друг друга…
— Этого быть не может! — И сердце Нерона дрогнуло от страха.
— Это правда! — сказал Эпафродит. — Гальбу провозгласили императором.
— А народ?
— Он защищает свои собственные интересы!
Император порывисто взял восковую дощечку и вручил ее Эпафродиту.
— Передай этот приказ! Уничтожить сенаторов! Перебить народ! Истребить всех!
— Но кто это выполнит?
— Воины.
— У нас нет больше воинов.
— Пригнать их! — крикнул император. — Выстроить их везде, на кораблях, на стенах, на улицах!
Он стал бесноваться.
— Тише! — унимал его секретарь. — Нас могут услышать. Мы беззащитны!
Протекло некоторое время, пока Нерон пришел в себя.
— Лучше я сам с собой покончу, — заявил он. — Брошусь в. Тибр! Или дай мне мой кинжал! Найди гладиатора, который проткнул бы мне сердце… — И он распахнул на груди тунику.