Шрифт:
С подгибавшимися ногами Нерон побрел за Эпафродитом в жестком свете скупого заходившего солнца.
Вдруг он попятился.
— А, опять ты! — язвительно выкрикнул он.
— Кто? — спросил Эпафродит.
Император не ответил, но лицо его исказилось от ужаса, грязные губы зашевелились, и глаза уставились в одну точку.
Спорий наклонился к Эпафродиту.
— Он видит призрак Поппеи!
— Нет, своей матери.
Они спросили Нерона, на кого он смотрит, но император ничего не ответил. Он долго безмолвствовал…
Затем тягучим, жалобным голосом заговорил:
— Снова ты, всегда и везде! Тебе еще мало? Я все отдал из-за тебя! Ты достиг своей цели!
Он отшатнулся.
— Ты — призрак, призрак маленького мальчика, с белым лицом в синих пятнах. — И Нерон отвернулся, вздрогнув от ужаса.
— Он видит Британника, — прошептал Эпафродит.
— Как я тебя любил, брат! Но что ты со мной сделал? Везде — ты! Ты довел меня до всего, привел сюда! Ибо ты был велик… ты — великий артист!
Под самой виллой раздался трубный звук.
Все трое втолкнули Нерона в сарай.
— Идут воины! — решительно сказал Эпафродит.
— Идет судьба! — продекламировал Нерон.
— Потише! Нас всех перебьют!
Нерон опустился на деревянные доски. В сарае было прохладно. Пахло валежником и опилками.
— Я лучше сам умру! — простонал Нерон.
Никто не запротестовал. Все этого ждали.
Император стал нащупывать маленькую коробочку, которую носил на груди; но в ней не оказалось припасенного яда.
— Его у меня украли! — завопил он, — отняли у меня даже смерть.
Он бросился на колени: — Убейте меня!
Все трое отшатнулись. Убить того, кто сам стольких убил — казалось им невозможным. Никто из них не осмеливался этого сделать.
— Решись на что-нибудь! — настаивал Фаон.
Нерон стал умолять Спория:-Милый! Прояви мужество, заколи меня!
Юноша испугался и спрятался за дровами.
— Спой же мне, по крайней мере, погребальную элегию… по-гречески!
— Надо торопиться, — сказал Фаон.
Нерон лег на землю. Он извлек театральный меч с тупым концом и приложил его к горлу:
— Я решился… — проговорил он, бледнея, — земля, небо, прощайте!
Он опустился всей своей тяжестью на меч, но тупое лезвие не ранило его. Тогда, дабы положить конец его мучениям, Эпафродит толкнул его голову. Нерон пронзительно взвизгнул, как закалываемое животное. Кровь, вместе с хрипом, вырвалась из его горла. Но его заплетавшийся язык произнес еще два последних слова: «Великий артист!»
Вместе с ним умолкло и его сердце. Когда извлекли меч, Нерон был уже мертв.
Лицо его касалось земли. Все трое долго смотрели на него в глубоком безмолвии, сменившем предсмертный крик императора.
Нерон больше не шелохнулся.
XXXIII. Плакальщица
Спорий выскользнул из сарая и отправился на разведку. На дороге все было тихо и спокойно. Всадники, посланные в погоню за Нероном, очевидно, потеряли его след.
Вернувшись, Спорий принялся пить сладкое, обжигающее греческое вино.
Эпафродит и Фаон остались около усопшего.
Потрясенный Эпафродит склонился над ним.
— Посмотри на его лицо! — сказал он, — оно и в самой смерти грозно и напряженно. Он сжал уста. Даже теперь — он словно стремится к чему-то, хочет большего, нежели все остальные. В его чертах как будто отражены его тайны, выжжены все его страдания, пороки и порывы. Его лицо поражает и захватывает. Оно кажется красивым.
Эпафродит умолк. Затем убежденно добавил:
— Он похож на поэта!
— Он говорил о великом артисте, — сказал Фаон. — Кого он имел в виду?
— Быть может, Британника… А быть может, и самого себя.
— Он был жесток и страшен, — произнес Фаон.
— Но он был артистом, — ответил Эпафродит, — а творцам красоты многое прощается.
— Он был несчастен, — сказал Фаон.
— Он родился римлянином. Все, что грек осуществил бы легко, мягко и гармонично, он претворил в кровавый пот, в смертоносное буйство варвара, в собственную искупительную смерть. Он хотел наполнить свою жизнь красотой, данной только истинному поэту. Не достигнув этого — он озлобился и ожесточился. Поэтому он так кончил. В этом — его оправдание.
— Оправдание?! — возмущенно воскликнул Фаон.
— Я видел его изо дня в день, — продолжал Эпафродит, — и испытывал к нему сострадание. Он отрекся от жизни. В ранней юности все его помыслы были посвящены искусству. Но чтобы стать настоящим поэтом — ему недоставало той искры, которая так мала и в то же время так велика. Он не обрел ее. И дикие порывы, против которых он не мог устоять, разбили его.
— Сколько ему было лет? — спросил Фаон.
— Тридцать; скоро ему исполнился бы тридцать первый год.