Но через несколько минут не выдержал и быстро спустился в аппаратную.

— Кто вызывает?

— Пока неизвестно,— ответил телеграфист.

Налаживание аппарата нервирует.

— Откуда говорят?

— Говорит Гумрак.

Это известие меня, признаться, вначале ошеломило. Местечко Гумрак находившееся в центре Царицынского фронта, было в руках противника.

Но уже в следующее мгновение я догадался, в чем дело.

— Кто говорит?

— Говорит Буденный.

Не могу передать того особо радостного настроения, которое охватило меня при этом известии.

Никаких разговоров по аппарату дальше вести не стал, а приказал Семену Михайловичу немедленно прибыть для доклада.

Через пять часов Буденный был уже у меня.

Результатом действий конницы явился полный разгром противника перед фронтом северного участка и центра Десятой армии. Захвачены были большие трофеи. Разбито двадцать три полка противника.

После этого рейда нашей конницы в тыл противника для Десятой армии явилась полная возможность начать общее наступление. Это и было предпринято на следующий же день.

Из телеграммы В. И. Ленина на имя А. И. Егорова от 4 апреля 1919 года.

Предсовнаркома Ленин».

«Передайте мой привет герою 10 армии товарищу Думенко и его отважной кавалерии... Уверен, что подавление красновских и деникинских контрреволюционеров будет доведено до конца.

Сломихинский бой

Комиссар Чапаевской дивизии, уполномоченный Реввоенсовета Туркестанского фронта. В публикуемом отрывке из романа «Чапаев» сам автор выступает под фамилией Клычков.

Было еще совсем темно, когда поседлали коней и из Таловки зарысили на Порт-Артур. (Кстати, отчего это назвали Порт-Артуром это маленькое, ныне дотла сожженное селенье?) Пробирала дрожь; у всех недоспанная нервная дикая зевота. Перед рассветом в степи холодно и строго: сквозь шинель и сквозь рубаху впиваются тонкие ледяные шилья.

Ехали — не разговаривали. Только под самым Порт-Артуром, когда сверкнули в сумрачном небе первые разрывы шрапнели, обернулся Чапаев к Федору:

— Началось...

И снова смолкли и ни слова не говорили до самого поселка. Пришпорили коней, поскакали быстрее. Сердце сплющивалось и замирало тем необъяснимым, особенным волненьем, которое овладевает всегда при сближении с местом боя и независимо от того, труслив ты и робок или смел и отважен; с п ок о й н ы х нет, одна рыцарская болтовня, будто есть совершенно спокойные в бою, под огне м,— этаких пней в роду человеческом не имеется. Можно привыкнуть казаться спокойным, можно держаться с достоинством, можно сдерживать себя и не поддаваться быстро воздействию внешних обстоятельств — это вопрос иной. Но спокойных в бою и за минуты перед боем нет, не бывает и не может быть.

И Чапаев, закаленный боец, и Федор, новичок,— оба полны были теперь этим удивительным состоянием. Не страх это и не ужас смерти, это — высочайшее напряжение всех духовных струн, крайнее обострение мыслей и торопливость, невероятная, непонятная торопливость. Куда надо торопиться, так вот особенно спешить,— этого не сознаешь и не понимаешь, но все порывистые движения, все твои слова, обрывочные и краткие, быстрые, чуткие взгляды — все говорит о том, что весь ты в эти мгновенья — стихийная торопливость. Федор хотел что-то спросить Чапаева, хотел узнать его мысли, его состояние, но увидел серьезное, почти сердитое выражение чапаевского лица — и промолчал.

Подъехали к Порт-Артуру; здесь стояли обозы, на пепелище сожженного поселка сидели кучками обозники-крестьяне, наливали из котелков горячий чай и вкусно так, сытно, аппетитно завтракали. Чапаев соскочил с коня, забрался на уцелевшую высокую стену, сложенную из кизяка, и в бинокль смотрел в ту сторону, где рвалась шрапнель. Сумерки уже расползлись, было совсем светло. Здесь пробыли несколько минут, и снова на коней — поскакали дальше.

Навстречу — крестьянская подвода; в ней что-то лежит, укрытое старенькой, истрепанной сермягой.

— Што везешь, товарищ?

— А вот солдатика поранило...

Федор взглянул в повозку и рассмотрел под сермягой контуры человеческого тела, повернул лошадь, поехал рядом. Чапаев продолжал ехать дальше.

— Тяжелый?

— Тяжелый, батюшка... И голову ему и ноги...

— Перевязан ли?

— Завязали, как же, весь укрыт.

В это время раненый застонал, медленно высунул из-под серого покрывала обинтованную окровавленную голову, открыл глаза и посмотрел на Федора мутным, тяжелым взором, словно говорил: