Я стреляла первая.

— Эй, кто там у цели! Отчаливай!

Кепка у меня была на затылке, а после выстрела очутилась на земле. Такая ужасная, до чертиков, боль зазудила в плече. «Ой, мама родная!» Я посмотрела на других. У Марии были перекошены губы. Таня почему-то терла ноги.

Пришла первая рота. Нам предложили пока отдохнуть. Мы не очень настаивали и даже постарались уйти. Шли помалкивали. При входе в райком Мишка Козлов вздумал в знак приветствия хлопнуть меня по больному плечу. Я взвыла. Мишка не ожидал такой встречи.

— Черти, я вам воблу принес! Не дам.

— И не надо.

Этот первый вечер стрельбы из винтовки кончился невесело.

Перед отправкой на фронт на медицинском осмотре, недели через две после стрельбы, у нас почти у всех правое плечо было еще в синяках. И потом, когда нам приходилось стрелять из винтовки уже на войне, мы, крепко помня уроки в Семеновском тире, сильнее прижимали винтовку к плечу.

«До свидания, Питер!»

Райком молодежи превращен в боевой штаб. Комсомольцы уходят на фронт. Торопливое прощание с товарищами. И опять тихо.

Фронт не за тысячи верст, не за сотни, не за десятки. Сам Петроград — это фронт, передовая позиция. Окопы в пяти километрах от центра города.

Наступает генерал Юденич. Все ближе и ближе подходит к самому городу революции. Много нас, девушек, пришло в райкомы отметить комсомольские и партийные билеты. По дороге в Красный Крест Аня, смеясь, говорила:

— Куда-то нас пошлют? Этой весной я с одним парнишкой все дачные места, где теперь фронт, исколесила, соловьев слушали, а теперь, пожалуйста, вспоминай, Аня, дорогие пережитые минуты.

Вот и Красный Крест. Товарищ Лоторева — заведующая Красным Крестом — встречает нас.

— Скорее, скорее, товарищи, получайте амуницию и на вокзал!

Моросит дождь. На Детскосельском вокзале мелькает много-много белых косыночек и походных сумок красных сестер. Наш отряд — это сплошь молодняк, со всех районов. С нами врач, фельдшер и даже братишка милосердия, ученик лечкома, весельчак комсомолец Саша.

Подают состав. Все мы лезем, толкаемся, боимся, что вот-вот скажут: «Товарищи, в райкоме работать некому, потом поедете».

В вагоне темно. На платформе сыро и холодно.

— Маня Мудрецова, Рая и Зина!

Высовываемся из окна. Сердце екает. Снимут с поезда. Прощай, фронт.

Вылезаем. Стоят с узелками мокрые, растерянные, старые наши матери в слезах. Они узнали про наш отъезд, а ведь мы им ничего не говорили: дальние проводы — лишние слезы.

— Зачем ты едешь-то, о господи, такая маленькая?!

— Надо, мама.

— Без тебя, что ли, мало?

— Много, но и я должна.

«Хоть бы скорее подавали паровоз!» Зинушкина мать начала что-то часто сморкаться. У моей трясутся руки и голова. Наконец свисток.

— Сестры, по местам!

Еще раз свисток, и вагон качнулся. Мать схватилась рукой за окно.

— Отойдите, мама!

— Не могу... дочка...

Как дождь, текли по лицу матери слезы. Кто-то оторвал ее от окна. Поезд развивал скорость. Но в окно все еще долетали звуки рыдания. Поля Герасимова сидела в углу с плотно сжатыми губами. «Скорее, скорее!» Колеса, угадывая наше желание, говорили: «Скоро, скоро!» «До свидания, Питер!»

Первая летучка

Вот и приехали. Станция. Костры. Силуэты людей, лошадей. Издалека слышны выстрелы.

— Это фронт?!

К нам подошел комендант станции Детского села.

— Отряд, быстро идите в помещение вокзала. Раненые прибывают. Пять минут вам для подготовки.

В зале для пассажиров мы быстро расставили столы. Достали сена. Накрыли перевязочный стол. Распаковали корзины. Выделили дежурных. Все готово.

В первую летучку отправлены семь девушек, которые, набрав полные сумки медикаментов, разделились на две части. Трое пошли вправо, а мы, четверо девчат, прямо по аллее. Наш маршрут был мимо дворца, навстречу раненым.

Навстречу нам шли и ехали воинские части. В несколько рядов мчались орудия, кухни, повозки с ранеными. Над нами, около нас, впереди и сзади, ухали дюймовки, трещали пулеметы. Наши? Белые? Кто стреляет — мы или они? Нам было непонятно. Да и некогда было понимать. «Больше перевязать раненых!» А раненые едут и подходят при помощи товарищей. Работаем не разгибая спины. От белого передника ничего белого не осталось. Кровь. Бинт не слушается. «Или это руки такие неповоротливые? Скорее, скорее!»