Когда Семеныч вошел в комнату, дежурный обернулся к нему и, не вставая с табурета, коротко спросил:

— Вам что, дядько?

Семеныч, которому обидно стало, что его приняли за просителя, переступил с ноги на ногу, одернул рубашку, снял шляпу и сказал:

— Я здешний учитель. Меня вызвали к комиссару дивизии.

Дежурный подошел к спящему комиссару, несколько раз потянул его за ногу, потряс за плечо и, когда тот проснулся, сказал:

— К вам пришли, товарищ комиссар.

Комиссар дивизии встал с бурки, и Семеныч увидел молодое лицо, типично студенческое, обросшее первой бородкой, увидел добродушные серые глаза, увидел, что на одной заспанной щеке резко отпечатался след бурки и щека эта много румяней другой. Все это ободрило Семеныча, он шагнул уверенно на середину комнаты и сказал:

— Я здешний сельский учитель. Вы звали меня?

Комиссар дивизии подошел к нему, пожал руку и добродушно с растяжкой сказал:

— Извините меня, что я встречаю вас спросонок, пойдемте поговорим.

Они сели на углу стола, и комиссар предложил учителю организовать при школе, которая пустовала и не работала, вечернюю школу для взрослых — для казаков, находящихся в резерве полков.

— Состав людей,— сказал он,— у вас будет несколько текучий. Придется создать группу в каждом полку с тем, чтобы обучать каждую особо, но у нас очень большая тяга к учению, и казаки хотят, чтобы в свободное время с ними занимались. Вот мы вас и просим организовать преподавание в школе грамоты, первых четырех действий арифметики и начальных сведений по географии.

Семеныч был огорошен и молчал; и комиссар дивизии, желая дать ему время понять, в чем дело, еще и еще раз переповторил предложение, пока наконец Семеныч заторопился, оборвал разговор, сказал:

— Да я со всем удовольствием. Да только это очень удивительно, товарищ комиссар, как же это будут ваши люди учиться грамоте, когда все из пушек стреляют? Однако вы меня извините, только это, может, в самом деле для ваших людей не удивительно, а мне вот, старику, удивительно было вас слушать. А так, конечно, мы школу организуем, вот только позвольте мне для помощи прихватить местных учителей и учительниц и, может быть, ваших хозяек.

И комиссар дивизии поручил Семенычу разработать подробный план с инструктором политотдела и с ним окончательно договориться, кто и как будет налаживать школу, кто и за что в этой новой работе будет отвечать.

Школа неграмотных была открыта в селе Перво-Константиновке, и, вместо предположенной сначала только вечерней работы, школа стала работать с утра и до вечера, подряд весь день с небольшими перерывами на обед.

Первое занятие в школе старик Семеныч провел несколько растерянно. Его смущала усатая и бородатая аудитория, собравшаяся в школьном здании. Восемьдесят человек казаков, учившихся в первой смене (всех смен было четыре), густо набилось в школьном зале, заполнив все скамейки, подоконники, а те, кому окончательно не хватило места, уселись на полу.

Семеныч вошел в зал в сопровождении инструктора политотдела дивизии Виктора Горшкова, тощего паренька, длинношеего и синеглазого. Дежурный казак скомандовал «смирно», аудитория, грохнув оружием, встала, Семеныч совсем было растерялся, однако оглянулся на Горшкова — не ему ли, не Горшкову ли, эта воинская почесть,— но Горшков задержался в дверях, легонько подтолкнул Семеныча вперед, шепнул на ухо:

— Это вам, товарищ учитель, вы теперь для них старший.

Семеныч подошел к кафедре, Горшков прошел следом за ним и махнул рукой казакам. Те сели по местам, поудобней устроились. С полминуты длилась возня, затем школа затихла, и Семеныч начал свой первый урок грамоты. Усачи казаки разговаривали шепотком, и только иногда глухо брякали винтовки, поставленные между ног, да гремели об пол шашки, задетые ногой соседа или самим, шумно вздохнувшим после одоления какой-нибудь буквы казаком.

Семеныч расставил большие картонные буквы, намалеванные каждая отдельно черной тушью на кусках картона, и привычно составил из них легчайшее слово «мама». Он укрепил буквы, одновременно объясняя, что какая буква значит, показывая эту букву, чтоб ее запомнили, и, когда уже слово было готово, вдруг понял, что это слово как будто не самое подходящее для усатой и бородатой аудитории, каждый в которой давно уже или вовсе потерял мать, или много лет ее не видел. От этой мысли Семеныч сбился и, продолжая, однако, объяснять буквы и порядок образования слогов и слов, лихорадочно думал о том, как же быть дальше, какие слова должны быть первые для этой вот аудитории — те ли, что написаны были в старом букваре: «мама», «папа», «баба», или нужно искать иные слова. И, пока мысль вертелась вокруг этого, в голове уже складывался набор коротких слов, нужных и подходящих для бородатой аудитории и годных для первого урока.

После «мамы» он написал «воля», «земля», «пан» и, найдя верную дорожку, уже уверенно пошел по ней, почувствовав большое внимание, почувствовав, что овладевает аудиторией, и стал выравнивать урок, стал выходить из смущения.

Через час смена ушла, и Горшков, который оставался до конца смены, позвал Семеныча в политотдел дивизии выпить чайку, пока соберется вторая смена.

Так прошел весь день Семеныча. До вечера он занимался с сменяющимися группами казаков, в перерывах ходил в политотдел дивизии, пил там чай, обедал с полиотдельцами. От того же Горшкова он узнал, что его зачислили на все виды довольствия при политотделе. И незаметно для себя, к концу дня окончательно усталый, все-таки остался в политотделе помогать корректору править завтрашний номер дивизионной газеты.