Он был возбужден. Он чувствовал себя так, словно был пьян, но не от вина, а от собственной смелости, дерзости, от того, что решил наступить самому себе на горло, вытащить себя из того болота, что уже совсем было засосало его. Он и верил, и не верил, что это возможно, и знал — конечно, знал, как это будет трудно, а поэтому старался сделать все скорее, как можно скорее. Его возбуждение это защитная реакция организма, только в таком состоянии полуотчаянной храбрости и безрассудства он и мог сейчас что-то делать, боялся, что его хватит ненадолго, и потому спешил.

Мысли роились, вертелись в голове, сталкивались одна с другой… Это были даже не мысли, не конкретное «что делать?», а лихорадочный танец вокруг одной и тон же истины — надо выбираться из кошмара. Так больше нельзя… Нельзя. Надо выбираться…

Стараясь ни о чем не думать по дороге, он ухитрился так взвинтить и взбудоражить себя, что возле дома Шлендера вынужден был немного постоять и собраться с мыслями. Главное — жизнь начинается заново. Это основное положение. Все прочее приложится…

Шлендер встретил его так, будто Геннадий всего полчаса назад вышел в булочную за хлебом. Он был взъерошенный, слегка сонный. Геннадий растерялся.

— Вот видите… Пришел. Немного неожиданно, правда?

— Немного, — улыбнулся доктор. — Я знал, что ты придешь.

— Откуда? Я сам не знал.

— Ты многого еще не знаешь… Проходи. Чай пить будешь?

Он вышел на кухню. Геннадий огляделся. Вещи — это почти человек, а ему хотелось вот сейчас, за эти минуты, попытаться до конца понять, кто же он все-таки есть, Аркадий Семенович, рыжий доктор, к которому он пришел за помощью… Черт возьми, удивись он сейчас, скажи что-нибудь несообразное, Геннадию было бы легче… Как начать? Сказать — доктор, мне нужны нрава и деньги, мне обязательно завтра или послезавтра нужны права и деньги? Нет, он не выгонит, не пошлет к черту. Больше того, Геннадий почти наверняка знал, что Шлендер сделает все возможное. Почему? Вот это-то и хотелось бы узнать… Кто ты такой, доктор? Почему просиживал возле меня целыми днями, говорил со мной, смотрел серьезно и строго, без снисходительного осуждения?..

Комната была забита книгами. Они заполняли стены так, что нельзя было понять, обои там или штукатурка. А между книг, на книгах и под книгами лежали, стояли и висели медные тарелки, гравюры, невероятных размеров кристаллы горного хрусталя, ножи из мамонтовой кости, японский веер, палехские шкатулки и еще масса самых неожиданных и ярких вещей. На подоконнике стояли две большие синие кастрюли. В одной цвели розы, в другой торчал кактус.

«Барахолка, — подумал Геннадий. — Нет, не знаю… В такой комнате может жить кто угодно. Званцев тоже жил среди книг…» И вдруг он увидел в самом дальнем углу стеллажа маленькую деревянную бригантину. Она была сделана неуклюже, грубо, но как-то по-особенному, ухарски, словно бы мастер, делавший ее, подмигивал при этом самому себе. Рядом с бригантиной на стене было написано: «Держать на освещенное окно господина Флобера».

— Что это? — спросил Геннадий, когда Шлендер вернулся. — И почему… Флобера?

— Так было написано в старых лоциях, Гена… Дело в том, что Флобер жил в Марселе, в небольшом домике, который стоял на скалистом обрыве возле самого моря и был виден издалека. Флобер работал по ночам, работал, как тебе известно, много, и моряки знали, что скорее рухнет маяк, чем погаснет его окно. Вот так… «Держать на освещенное окно господина Флобера», — говорили моряки. Я думаю, многим из нас надо держать на это окно.

Он сел, разлил чай. Неожиданно рассмеялся.

— Ты посмотри, что у меня на руке? Видишь? Якорь… А в море был всего один раз, да и то лучше не вспоминать… Всю жизнь меня тянуло к черту на кулички, куда-нибудь на Гаваи, под Южный Крест или хотя бы на Фудзияму посмотреть собственными глазами, а получилось так, что двадцать лет сижу на одном месте, вырезаю аппендициты и ставлю клизмы… Между прочим, эту бригантину мне подарил мой друг двадцать пять лет назад. У него в то время, кроме якоря на руке, вся грудь была в морских сюжетах… Собирался затмить адмирала Нельсона. Сейчас он директор совхоза, выращивает свиней.

«Если это притча, то я ни черта не понял, — подумал Геннадий. — Все равно, люблю сумасшедших… Таких вот романтиков, которые всю жизнь носят теплые подштанники и мечтают о Северном полюсе… Но не важно. Лучше ты меня все-таки спроси, зачем я пришел. Ну, спроси же… Не делай вид, что это в порядке вещей — приходить в дом к не очень-то, в общем, знакомому человеку, да еще в одиннадцатом часу, и сидеть, распивать чаи…»

— Ездил устраиваться на работу, — сказал Геннадий.

— Ну и как?

— Лучше не придумаешь. Познакомился с неким Герасимом Княжанским, бригадиром автобазы. Приглашает к себе. Обещает хоть завтра дать новую «Татру». Это не часто бывает. Между прочим, вы ведь его знаете.

— Знаю, — кивнул Шлендер. — Очень дельный парень. Да и все там хлопцы неплохие. Тебе бы подошло… Но я не понимаю одного — какое ты имеешь ко всему этому отношение? Ты ведь не шофер?

— Я шофер, Аркадий Семенович. Очень хороший шофер, поверьте мне. Второй класс, а лучше сказать — первый. Не успел пройти переаттестацию, потому что в прошлом году меня лишили прав. Совсем лишили. За систематическое пьянство при исполнении служебных обязанностей. Вот какой винегрет.