«Потаенная дверь» «счастливого домика», в которую вошел герой стихотворения, знаменовала собой для Ходасевича бегство с поля боя трудной жизни, трудной любви — с аллюзией на бегство Горация Флакка с настоящего поля боя, на его знаменитую оду. Но герой его «все-таки гордился» своим бегством. Имя женщины, живущей за «потаенной дверью», по традиции русской поэзии конца XVIII — начала XIX века заменено на Хлою…

24 ноября 1911 года, в день смерти отца, Ходасевич писал Нине Петровской, которая была ему в те годы, как явствует из письма, по-прежнему душевно близка (или ему это лишь казалось). Сама Петровская пишет несколько ранее, в 1908 году, журналисту, общему их знакомому Е. Л. Янтареву про литературных «мальчишек», к которым относит и Ходасевича: «Ведь они хамы (ах, как я ненавижу Владьку, узнала о нем еще подлости)». И еще: «Это несчастная, нищая и отвратительная душа». Но Нина тяжело больна, и такие слова могли быть написаны в наркотическом озлоблении на целый свет. Поэтому, скорей всего, их нельзя полностью принимать в расчет. А Ходасевич пишет ей 24 ноября 1911 году вполне доверчиво… Письмо так важно для понимания его отношений с Нюрой, что хочется привести его почти целиком:

«Милая Нина! Однажды ночью, еще не зная Вашего адреса, написал я Вам большое письмо, да наутро перечел его — и не отправил: стыдно стало даже Вас. Уж очень оно было „настоящее“. <…>

Ныне под моим кровом обитает еще одно существо человеческое. Если еще не знаете кто — дивитесь: Нюра. Внутреннюю мотивировку позвольте оставить до того дня, когда снова встретимся мы с вами здесь, на этой земле, а не где-нибудь еще.

Милая Нина! Я великий сплетник, но молчал о словах, которые слышал целых полтора года. Во дни больших терзательств мне повторили их снова, и стало мне жить потеплее. Тогда я сдался. Вы хорошо сказали однажды: женщина должна быть добрая. Ну вот, со мной добры, очень просто добры и нежны, по-человечески, а не по-декадентски. Ныне живу, тружусь и благословляю судьбу за мирные дни.

И еще. Все ставки роковые. Миллионер, ставящий на карту копейку и проигрывающий ее, — совершает шаг роковой, ибо уже ничто, никакие выигрыши в мире этой копейки ему не вернут, и разорится он в конце концов от того, что проиграл ее. Весело знать — день от дня непоправимее запутываешь узлы — свои и чужие. Напишите мне все, что думаете, не браните меня и знайте, что я люблю Вас больше, чем всех других людей вместе. <…> Знаете ли Вы, что все это время я, почти не переставая, помню о Вас. И мне очень хотелось бы, чтобы Вы, Вы, Вы меня любили.

Сегодня утром умер мой отец. Фелицианы кончились. (Сам Владислав получил при крещении второе имя — Фелициан, но никогда о нем не вспоминал. — И. М.) <…>

Будьте здоровы, пожалуйста, будьте здоровы. Да лечитесь, как паинька. Может быть, вообще надо жить паиньками. То есть паиньками, паиньками, а потом — трах! — взять да и выкинуть что-нибудь. Мы еще с Вами своих трахов дождемся.

Владислав.

А та женщина уехала в Петербург, в ссылку. „И от судеб защиты нет“».

Владислав как будто оправдывается перед Ниной, как будто стыдится своего поступка, своего «тихого счастья» и слегка бравирует своей бесшабашностью («весело знать…»). Возникает ощущение, что он в данном случае — сторона, разрешающая себя любить («тогда я сдался»). Именно Нюра, по-видимому, давно говорила ему о своей любви («слова, которые слышал целых полтора года»). Но — «все ставки роковые», по терминологии завзятого игрока. И что получится — не ясно. В конце письма снова возникает тень «той женщины», по-видимому Жени Муратовой, — она все еще тревожит его. Признается он в этом лишь Нине… И скупо, не касаясь своих чувств, сообщает о смерти отца, а страдания последнего года иронически, чтобы скрыть боль, называет «большими терзательствами».

Нюра же писала о сближении с Ходасевичем своей подруге, сестре Валерия и Александра Брюсовых Надежде, следующее:

«Дорогая Надя!

Спасибо тебе, родная, за письмо: было страшно немножко. Теперь уже лучше, есть еще страх, но уже за другое — за Гареныша.

Не умею я писать писем, а тебе особенно — ведь ты строгая. Но все-таки попытаюсь рассказать, как было. Помнишь, еще весной между мной и Сашей были недоразумения? Потом, за границей, я вдруг почувствовала себя большой. Большой и приехала в Москву. А Саша все продолжал быть маленьким. Да еще ему дали новую игрушку — военную службу. <…> А я осталась одна. Правда, было утешение — моя дружба с Владей. Помнишь, весной я не знала, куда пойти с моим горем, к тебе или к Владе? Мы давно были очень дружны. День ото дня Саша все дальше уходил от меня, а дружба с Владей — крепла. А вот как пришла и когда пришла любовь — не знаю. Знаю, что люблю Владю очень как человека, и он меня тоже. Нет у него понятия о женщине как о чем-то низком и благодаря этому все гораздо проще и понятней. Наша старая дружба позволила нам узнать друг друга без прикрас, которыми всегда прикрываются влюбленные. <…>

Еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье. <…>»

Женщины семейства Брюсовых реагировали на произошедшее так: жена Валерия Брюсова, Иоанна Матвеевна, писала все той же Наде: «Мне жаль Нюру, она сама кукла, и ум у нее игрушечный. Я не стану узнавать, почему они разошлись, мне это ни на что не нужно. Сама Нюра мотивирует влюбленностью. <…> Я Нюру не считаю такой идеалисткой!»

Надежда Яковлевна отвечает: «…И что-то не умею я поверить, что Нюра счастлива. У Владислава есть наклонности жалеть обиженных, — почему-то мне так кажется. <…>