Зуев не принадлежал ни к горлохватам, ни к казенным тугодумам, мыслящим готовыми шаблонами. Но мысль, поразившая его когда-то своей смелостью и благородством, хотя она давно уже стала шаблоном, еще не переставала нравиться. Да, действительно, гитлеры приходят и уходят, а народ остается. Он хорошо знал, что ценность личности определяется и потребностью составлять свое мнение и умением видеть все значительные явления жизни и окружающей среды по-своему. «Посмотрим, как оно все это выглядит в своей наготе!» А так как у него не всегда легко складывалось это свое мнение — а был он человеком честным и перед окружающими и перед самим собой и считал себя еще не личностью, а так, заготовкой, каркасом, черновым наброском личности, что ли, — то и захотелось ему вынести от встречи с немцами на мирной почве свое собственное мнение.

— Без всякой агитации: своим умом, значит, — без политруков и замполитов, и без острого на язык товарища Эренбурга, — посоветовал ему Васька Чувырин — комбат боевой, но парень на язык несдержанный и любитель всяких рискованных сравнений.

— Ох и влетит тебе за твой язык. Что за фрондерство, — сказал ему Зуев.

— Это еще чего? — удивился тот или слукавил. — Такой категории в анкетах по учету кадров я что-то не встречал…

— Ну тебя к черту. Ты хоть при свидетелях такими дурными мыслями не бросайся.

— А чего? Фронда, сам говоришь, — это острословие.

— Не острословие, а злословие. Родилось в борьбе против абсолютизма. Понял?

— Вроде онанизма в мыслях, что ли? — невинно спросил Василий.

— Пошел ты… — кончил эту борьбу на словесных рапирах Зуев.

Первое серьезное впечатление было сформулировано полковником Коржем — человеком незаурядным и своеобразным. На вопрос Зуева: «Как вам нравятся немцы? Вообще — как народ?» — тот вскинул глаза и, обычным коржевским жестом отбросив козырек кверху, так, что фуражка съехала на затылок, крякнул:

— Ничего. Вымуштрованный народ.

Помолчали.

— Только на мою бы власть — собрал бы я их всех до купы и сказал: «Эх, как раз не ту муштру вам давали… Идейную вам бы муштру, по-нашему, — вот что вам надо, лю-у-ди… добрые…» Да-а.

Вообще полковник Корж собеседник был оригинальный. Выражался он всегда напрямик, неизысканно, немногословно. Но всегда точно. Ввиду краткости и меткости выражений речи его запоминались всегда почти дословно. Старожилы полка передавали из пополнения в пополнение речь подполковника Коржа, произнесенную в семь часов утра 22 июня 1941 года перед командным составом своего полка.

Полк стоял на Украине, и Корж считал себя вправе говорить по-украински. Без военного и политического этикета. Как чувствовал, так и рубанул:

— Браты! Ось и прыйшов час нам показать, що нэ даром мы народный хлиб йилы. Так? Ну, прыказ получилы, — значить, об чем разговор?! Выполнять, и баста! Выступаем на Бэрлин. А чи скоро до нього дотопаем, — цього нэ скажу. Бо и сам того нэ знаю. Про всэ вам политруки расскажуть и з газет узнаетэ по ходу дила. Даю сорок минут на сборы и прощания-цилування. Жинкам скажить, щоб не курвылысь без вас, а понималы, що вы теперь не просто йихни пиднадзорни мужикы, а защитныкы родины! Ну, и растолкуйтэ, як умиете, що до полной победы вас ображать — обижать нэ дило. Всэ. Вольно! Разойдысь!..

Речь эта не только была понятна и русским, и белорусам, и армянам, но так, на украинском языке, и повторялась со всевозможными акцентами по дорогам войны и на привалах.

Зуев попал в дивизию Коржа уже после Курской битвы и пробыл под его командой до конца войны. Может быть, и не было совсем этой речи, а был просто соленый солдатский фольклор. Но характер полковника Коржа она передавала верно. Вот теперь и о мирных немцах, но все же бывших врагах Корж говорил коротко, выразительно и совсем не враждебно. Зуеву это нравилось. Он и сам чувствовал, что зло на немцев у него как-то тает, хотя внешне он старался быть хмурым и бдительным. Но это у него не всегда получалось…

Мечтам о турне по Европе неожиданно суждено было сбыться: знакомый товарищ из трофейной команды при армейском ПАРМе техник-лейтенант Машечкин посоветовал ему отправиться домой на трофейной машине. Из лома и завала машин, свезенных на огромный пустырь, они слепили нечто вроде своей собственной марки: к раме «оппель-адама» присобачили мотор малолитражной «БМВ», задний мост подошел от малого «мерседеса» древнейшей марки, сиденье от спортивного форда немецкой сборки воткнули в кузов уникального «фолькс-вагена». Таким образом, к их немалому удивлению получилась машина марки «зумаш» (Зуев — Машечкин), на которой капитан Петр Зуев, имевший по ранениям долгосрочный отпуск, при особой сноровке и страстном желании мог совершить в третий раз двухтысячеверстный путь от Эльбы до водораздела бассейнов Днепра и Волги. В третий раз потому, что в 1941 году от Западного Буга ему пришлось «форсировать» на восток: и Горынь, и две Случи, и Припять, и Днепр с притоком Сож, и Десну, да еще Оскол и Дон; затем, в обратном порядке, наступать вплоть до Одера. И, наконец, сейчас вольготно проехаться по следам Великого Наступления снова на восток.

— Все-таки вы, трофейщики, хорошая братва, — говорил расчувствовавшийся капитан Зуев своему дружку из ПАРМа. — Теперь уж поеду в качестве отпускника-победителя. И вроде вольного туриста.

— Да, колеса, брат, — это первеющее дело, — философски ответил «трофейщик». — Ну, вали, землячок, ни пуха тебе, ни пера…

Выводя машину марки «зумаш» из-за колючей проволоки ПАРМа на Потсдамское шоссе, капитан Зуев чувствовал себя словно птенец, первый раз расправивший крылья.

На трофейных машинах в конце войны ездили ровно столько, сколько хватало горючего в баке, а затем оставляли их на дороге так же, как вынуждены были это сделать их незадачливые хозяева. Тогда-то капитан Зуев и научился сидеть за рулем. В перерывах между боями было время и похвастать трофеями, обсуждая достоинства и недостатки автомобилей разных марок.