— Объясняться в любви райком не собирается, — сказал Швыдченко. — Что же, передадим кандидатское дело Шамрая в архив…

Видимо, облегчив душу, Швыдченко устало опустился на стул, а затем все же спросил Зуева:

— А почему это область им вдруг заинтересовалась?

— Я подавал рапорт полковнику Коржу. Просил разрешения взять Шамрая на работу в военкомат.

— Корж, конечно, отказал? — неожиданно оживленно спросил Сазонов.

— Отказал. И, как я теперь понимаю, товарищ секретарь райкома, отказал правильно, — продолжал Зуев. — Только товарищ Корж сказал, что это не значит, что на человека надо махнуть рукой. Кстати, пить товарищ Шамрай уже бросил совершенно…

— Что-то не очень я в это верю, — сказал ворчливо Швыдченко, но глаза его подобрели. Зуев обрадовался: он верил человеческим глазам.

— Товарищи члены бюро райкома, дело же не в полковнике Корже. Я сам знаю Шамрая с детства и полностью, понимаете, полностью за него ручаюсь.

— Ладно, — вдруг неожиданно сдался Швыдченко. — Коли уж так ставишь вопрос и ручаешься, еще раз займемся твоим Шамраем.

— Ручаюсь, товарищ секретарь, — радостно сказал Зуев.

И, непонятно почему, Швыдченко вскочил и опять прошелся два раза по диагонали.

— Так что же тебе сказал твой областной начальник?

— Сказал: «Он обиженный, а обиженных на должность допускать нельзя — они сами людей наобижают кучу. Управлять должны люди добрые», — как-то вяло, заученно, как урок, повторил Зуев.

Секретарь вдруг залился веселым смехом.

— Слыхал? — крикнул Федот Данилович. — Какие мудрецы Соломоны. Ох, уж эти мне военные! Так вы все это цело на должность, значит, свели? Человека в жизни устроить надо, а они ему — должность… Ну-ну. Тут уж не Шамрай, а ты сам, товарищ Зуев, свихнулся.

Зуев вспыхнул. Швыдченко, не замечая, хотел продолжать, но вдруг остановился, внимательно посмотрел на желваки, двигавшиеся на окаменевшем лице военкома, и продолжал примирительно:

— Ладно, ладно. Не закипай. Ты ему объясни…

— А он разве поймет? — спросил угрюмо Зуев.

— Он это не сразу поймет… но ты сам-то хоть пойми. Не к советской власти претензию пусть имеет, а вот к нам с тобой, к твоему Гридневу. Они из необходимых, жестких, но необходимых, понимаешь, вояка, необходимых ограничений сделали неверные моральные выводы.

— Не пойму я что-то, товарищ Швыдченко, — раздался угрюмый голос Сазонова из угла. Он пожал плечами.

Швыдченко улыбнулся:

— Вот видишь, товарищ военком. Даже Сидор Феофанович не понимает, а ты хочешь, чтобы это сразу Шамрай понял. Дело все-таки его собственной шкуры касается.

— Конечно, не поймет он, товарищ Швыдченко, — сказал Зуев.

— Ну, а сами-то вы поняли, товарищ военком?

Зуев долго молчал, думал, а затем улыбнулся:

— А чего же тут не понять? Вроде диалектики.

— А ты говорил — суслик, — криво улыбнулся секретарь райкома и даже легонько показал военкому язык.

Из угла кабинета на них обоих глядели осоловевшие глаза председателя райисполкома.

Действительно, какие такие могут быть суслики зимой, да еще на Брянщине. «Нет, трудно с таким секретарем. Выкрутасы, фантазии. То бычки, то кролики, а теперь вот еще суслики какие-то…»

На следующее утро Подвышков, как всегда, начал свой трудовой день. Через два часа после смены на фабрике служащие учреждений пришли на работу. С шумом и гамом пробегали мимо них школьники, а еще через несколько минут вышел на прогулку детский сад. Проходя мимо чинного строя детей, Шамрай остановился и посмотрел на шествовавшего во второй паре сына Зойки Самусенок. Тот поднял голубые глазенки и взглянул смело в глаза солдату, улыбнулся, узнав его. И вдруг, отпустив ручку соседки, лихо козырнул. Шамрай подмигнул мальцу и шутя откозырнул ему. Он долго смотрел вслед удаляющейся колонне. Опустив голову, он шепнул: «Русь, не сдавайся!»

А миловидная руководительница, оглядываясь на стоящего посреди дороги человека в полувоенной форме, на которого она вблизи и не взглянула, кокетливо улыбнулась. Шамрай изменился в последние дни почти неузнаваемо: ходил трезвый как стеклышко, поношенная военная одежда была заштопана и выглядела чуть ли не новой, пуговицы начищены, в глазах исчезло угнетенное выражение, прикрываемое дерзостью. Он прибавил шагу и через несколько минут был у военкомата.

Зуев уже давно сидел за своим столом, перелистывая учебник физики, когда от конспектов его отвлек грохот опрокинутого стула и крик Гриднева:

— Вам все сказано и — прекратить это безобразие!

Но в ответ донеслось какое-то рычание, похожее на стон. Не успел военком дойти к дверям, как они сами распахнулись, в них влетел, пятясь задом, майор Гриднев, а из-за плеча на него блеснули безумные глаза Шамрая и лицо, покрытое багровыми пятнами. Губы его дергались, и весь он трясся в истерической ярости. Он был и страшен и жалок одновременно. Трудно было поверить, что это тот самый человек, который за несколько минут перед этим шутливо козырял маленьким дошкольникам.