Шрифт:
Перечитывая вновь бегло просмотренные страницы, он вдруг с изумлением прочел и такое:
«…Сегодня Петер увидел старую советскую газету с портретами героев войны, долго смотрел на меня, вздохнул, показывая на меня и на газету, а потом на себя и на Гитлера, и засмеялся. «Расскажи, Зойкен…» Он долго и внимательно слушал, что я рассказывала ему, показывала наши школьные учебники и свои тетрадки. Он уже многое понимает по-русски…»
Зойка работала на фабрике и получала зарплату не марками, а натурой, то есть выбракованными спичками, которых в их местности было много. Их трудно было реализовать. Приходилось совершать далекие поездки с этими самыми спичками, чтобы выменять их на хлеб и харчи. Петер доставал ей билет и пропуск. Так и жили эти два чужих человека, которых буря занесла в одно гнездо. Но весной новый хозяин фабрики Золер привез какой-то эрзацклей. Он разъедал кожу. У Зойки появились на руках раны. Петер предложил ей оставить работу на фабрике. Тем более что к этому времени она уже была беременна…
На этом и окончилась лохматая тетрадка.
Открыв вторую, в добротном немецком эрзацзмеином переплете, Зуев увидел дату: «23 сентября 1943 года, г. Познань». Русский текст перемежался чужими названиями, написанными по-немецки.
Зуев захлопнул тетрадь и погасил свет. Натянул на голову кожанку и тут же, в машине, уснул.
Утром Петро Карпыч, как уважительно стала звать Зуева Евсеевна, умывшись по пояс у колодца, направился в хату.
— Поснедайте с нами. Ваш товарищ, небось, сытенький придет. Не брезгуйте, — приглашала с порога радушная Евсеевна. — Вот и вся наша еда, — продолжала хозяйка, войдя в горенку и указывая на стол, где уже были расставлены тарелки и цветастые миски. — Хлебца-то нет. Да вот она, кормилица, выручает: картоха варена, картоха жарена, картоха толчена, картоха ядрена. Есть у нас и картоха-труха, есть и картоха-затируха. А полакомиться — вот картоха шкрыльками…
Зуев с умилением вспомнил любимую еду матери — нарезанный кружочками, поджаренный на сале все тот же картофель.
— Только извини, товарищ начальник, что без мясца, — улыбнулась Евсеевна и тут же кончиком головного платка вытерла начисто уголки тонких губ.
— А вот есть другое, мать, — сказал Зуев, желая подбодрить хозяйку.
— Редька-триха, редька-ломтиха, редька с квасом, редька с маслом, редька просто так, как мак, — сказала она нараспев и как-то набок склонила голову, поблескивая умными, острыми глазами.
Зуев засмеялся и стал есть.
— Ну, мать, харч у тебя прямо-таки царский, — сказал он, насытившись и вставая из-за стола. — Только, небось, приелось каждый день на одной диете?..
Евсеевна лукаво улыбнулась:
— Ничего, приобвыкли. Наши бабы говорят так, не взыщите на грубом слове: «Картоха-мячка, не нападет с…»
После завтрака Зуев сообщил ей то, что знал о люпине. Евсеевна слушала внимательно, все оживляясь. Потом сказала:
— Передайте Федоту Даниловичу: все поняла. Сделаю, в аккурате…
Зуев отсыпал ей в лукошко вторую половину содержимого из солдатского сидора. Первую он оставил в «Орлах».
Шамрай пришел поздно — сытый, довольный, расслабленный и уже опохмелившийся.
Зуев оформил все бумаги к этому времени, собрал все подписи, переговорил с Евсеевной, сел за руль машины. От Шамрая, блаженно улыбавшегося, шел самогонный дух. От него даже на свежем воздухе разило как от бочки с брагой-закваской.
Манька Куцая пришла их проводить. Стараясь сделать это незаметно, она сунула в карман кожанки Шамрая бутылку с мутной жидкостью, заткнутую тряпочной затычкой.
— Двинули? — спросил Зуев.
Шамрай утвердительно кивнул.
В зеркальце шофера на миг мелькнули у ворот, отбегавших назад, фигуры двух женщин: костистая, спокойная Евсеевна; другая — молодая, зовущая, печально глядевшая им вслед — Манька Куцая.
За ночь крепко прихватил морозец. В воздухе пролетали редкие белые мухи. С севера тянуло холодом. Мотор, заглатывая свежий, влажноватый воздух, работал весело и четко.
— Эх и газанем же сейчас трактом! — хрустнув пальцами, радостно сказал Шамрай. Но тут машину повело. Зуев еле сдержал руль, чтобы не заехать в придорожную лужу, затянутую ледком.
— Баллон. Баллон спустил. Эх, сглазил ты, браток, — вылезая из машины, сказал военком.
— Качать будем? — ухмыльнулся Шамрай.
— Подождем пока — запаска в порядке. Эту подлатаем на трассе. Помыть, почистить надо, прежде чем клеить.
— И то дело.
Когда через пятнадцать минут они выехали на грейдер, Зуев, подчиняясь привычке быстро двигаться, повеселел. Полусонная одурь тяжелой ночи и неудобного сна в машине быстро выветривалась свежей струей осеннего хрустального воздуха, бившего в ветровое стекло.
— А ну, стой! — вдруг закричал Шамрай. — Стой, друг, стой! — Он выскочил из машины. Зуев опустил ногу на обочину и посмотрел влево: поле заброшенное, его перерезает наискосок отсечная позиция немцев. Взглянул туда же, куда из-под руки смотрел вдаль его пассажир. Взгляд Шамрая становился все более тревожным.
— Эх, и куда прутся дуры бабы! — вскрикнул Шамрай и бросился бежать. Зуев заглушил мотор и в наступившей тишине услыхал крик друга:
— Стой, стой, мины!..
Вдали, на самом срезе близкого горизонта, двигалась группа женщин с лопатами и тяпками на плечах. Шамрай, размахивая руками, подошел к ним.