Представляется, однако, что указанная двойственность позиции в отношении искусства обусловлена прежде всего недоверием Бергсона к искусству как к сфере человеческого духа, доступной не для всех: приведенные выше реплики философа свидетельствуют о том, что проблема элитарности искусства его весьма волновала. Только элитарность эта была не следствием ограниченных способностей понимания самого феномена искусства у некоторых людей (элитарность, взятая в этом аспекте, самоочевидна и вряд ли требует развернутой рефлексии). В текстах Бергсона речь идет скорее об элитарности искусства как гносеологического метода и как инструмента познания, поскольку обрести полноту бытия путем проникновения в самую сущность вещей с помощью искусства дано очень немногим.

Что же касается самих гносеологических возможностей искусства (независимо от круга людей, которые могут реализовать эти возможности), – то Бергсон всегда чрезвычайно высоко оценивал их. «Значительную роль в осмыслении Бергсоном сугубо философских проблем сыграла эстетика, которую французский мыслитель расценивал как высшую форму познания. И это потому, что Бергсон считал умопостигаемые основы бытия эстетическими по самой своей сути» [749] , – заключает И. Вдовина. В «Творческой эволюции» Бергсон весьма недвусмысленно говорит о философии и искусстве как двух однонаправленных гносеологических векторах. Философия здесь характеризуется как «стремление к познанию, идущее в том же направлении, что и искусство, но предметом которого была бы жизнь в целом, подобно тому, как физическая наука, следуя до конца в направлении, указанном внешним восприятием, продолжает индивидуальные факты в общие законы» [750] . А в интервью, которое философ давал три года спустя, сделан и вовсе радикальный вывод: «Философия в моем понимании… ближе к искусству, чем к науке. Слишком долго философию рассматривали как науку, занимающую наивысшее место в иерархии наук. Но наука дает лишь неполную, или, скорее, фрагментарную картину реального; она постигает его только при помощи крайне искусственных символов. Искусство и философия сближаются, напротив, в интуиции, составляющей их общую основу. Скажу даже: философия есть род, видами которого являются различные искусства» [751] .

Итак, сущность искусства, как и сущность философии, заключена в интуиции – вот где почва их сближения. «Э. Леруа так объяснял позицию Бергсона: философия в его понимании – это искусство, следующее за наукой и учитывающее ее развитие, опирающееся на результаты анализа и подчиняющееся требованиям строгой критики, а метафизическая интуиция – это интуиция эстетическая, но верифицированная, систематизированная, соединенная с рациональным рассуждением» [752] . По замечанию Ф. Нэтеркотт, «прекрасными иллюстрациями бергсоновской теории интуиции служат искусство и деятельность художника» [753] . Так мы вновь возвращаемся к истоку истоков бергсоновского учения – к интуиции.

Как мы помним, интуиция предполагает перемещение внутрь исследуемого предмета, симпатию, проникающую сквозь покровы бытия в самую его сердцевину. А это возможно посредством особого рода восприятия окружающего мира, видения (в широком смысле слова), позволяющего усмотреть то, что скрыто от повседневного, обычного взгляда на вещи. «…Во все времена встречаются люди, назначение которых как бы именно в том и состоит, чтобы видеть самим и заставлять видеть других то, что естественным образом мы не замечаем. Это художники» [754] – таковы рассуждения Бергсона в «Восприятии изменчивости».

Как пишет Ф. Нэтеркотт, в некотором смысле интуицию даже «можно отождествить… с эстетическим восприятием…» [755] ; при этом имеется в виду интуиция как особое свойство человеческого духа вообще, а не специфически художественная интуиция, присущая лишь мастерам искусства. Здесь эстетическое восприятие становится в некотором роде обозначением (или даже сущностным эквивалентом) феномена чистого восприятия (la perception pure), которое составляет один из интереснейших аспектов бергсоновской теории восприятия. В качестве напоминания сути этой теории приведу комментарий Н. О. Лосского: «Ту сторону восприятия, которая получилась бы, если бы можно было отбросить прибавки памяти и вообще все субъективные дополнения, Бергсон называет термином чистое восприятие (la perception pure). Эта часть восприятия есть созерцаемый нами сам транссубъективный мир в подлиннике» [756] . Указание на связь интуиции с чистым восприятием четко сформулировано уже в «Материи и памяти» [757] .

«Если бы действительность воздействовала непосредственно на наши чувства и наше сознание, если бы мы могли входить в непосредственные сношения с вещами и самими собою, то искусство, думаю я, было бы бесполезно, или, вернее, мы все были бы художниками, потому что наши души постоянно вибрировали бы тогда в унисон с природой» [758] – таков исходный тезис Бергсона. Но, продолжает философ, это невозможно: «Между природой и нами – что говорю я – между нами и нашим собственным сознанием висит занавес: у большинства людей – плотный, у художников и поэтов – легкий, почти прозрачный» [759] .

Проблема здесь тоньше, чем кажется на первый взгляд. Прежде всего, как мы видим, в сущности здесь не один занавес, а два: от нас закрыта не только реальность вне нас (природа), но и реальность внутри нас (собственное сознание). Эта мысль прослеживается у философа и в «Смехе», и спустя двенадцать лет в «Восприятии изменчивости», и раз философ в данном случае столь последователен в своих суждениях [760] , стоит уделить соответствующим высказываниям более пристальное внимание. Если художники должны привести нас к чистому восприятию реальности, то касается ли эта их миссия восприятия и окружающей действительности, и внутреннего мира человека, то есть обеих скрытых от нас реальностей? Может ли и должно ли искусство рассеять обе эти пелены? Да, может и должно, отвечает Бергсон. «Чего добивается искусство, если не того, чтобы заставить нас открыть в природе и духе, вне нас и в нас самих, массу вещей, которые не обнаруживаются с ясностью нашими чувствами и нашим сознанием?» [761] , – задает философ риторический вопрос в «Восприятии изменчивости».

Далее, получив положительный ответ, мы еще ничего не знаем о том, есть ли взаимосвязь между чистым восприятием, обращенным вовне, и чистым восприятием, направленным в глубины собственной личности, – и каков характер этой связи. Возможно, подсказку отчасти дает идиллическое описание того состояния человеческого духа, когда каждый мог бы быть художником изначально. «Наши глаза при содействии нашей памяти вырезали бы в пространстве и закрепляли бы во времени неподражаемые картины. Наш взгляд на ходу улавливал бы высеченные из живого мрамора человеческого тела части статуй, такие же прекрасные, как и в статуях античной скульптуры. Мы слышали бы в глубине наших душ словно музыку – иногда веселую, чаще жалобную, всегда оригинальную – несмолкаемую мелодию нашей внутренней жизни. Все это – вокруг нас, все это – в нас самих, и тем не менее мы ничего этого ясно не различае м» [762] . В этих словах, пусть и в неявном виде, прочитывается указание на взаимосвязь двух форм чистого восприятия: обращенной вовне и обращенной внутрь себя.