Будь у него одна из этих игл — возможно, он и нашел бы выход из этого запутанного лабиринта; но здесь, внизу, у подножия пятидесятиметровых деревьев, чьи огромные кроны терялись в облаках, словно тонули в рыхлой и вязкой вате, не было никакой возможности определить стороны света, и не стоило даже пытаться идти в определенном направлении.

К полуночи дождь прекратился, и шум сменился мертвой тишиной, однако рассвет выдался столь же непроглядным, и сквозь густую пелену облаков невозможно было разглядеть солнце.

Хромой стал мертвым грузом, который все еще дышал, и Сьенфуэгос не мог избавиться от ощущения, что если они не выберутся отсюда как можно скорей, его другу недолго останется дышать.

Очень скоро Сьенфуэгос пришел к печальному выводу, что бессмысленно куда-то идти, он лишь будет бесконечно бродить по кругу, пока не свалится без сил.

Он понимал, что сейчас самое главное — любой ценой сохранить присутствие духа, не позволить отчаянию свести с ума. Отчаяние — это самый страшный враг всех, кто пересекает сельву. Раз у него достаточно пищи и воды, нет причин позволять страху завладеть разумом.

Он вспомнил своего старого учителя Папепака — туземца, знавшего джунгли, как никто другой — и постарался представить, как бы он повел себя в таких сложных обстоятельствах; хотя и так понятно, что Папепак никогда не оказался бы в подобной ситуации, ведь он всегда знал, где именно находится и куда направляется.

Канарец огляделся в поисках любых деталей, позволивших бы получить хоть какую-то полезную информацию, но видел вокруг только густую растительность, а наверху — пестрых попугаев, зеленых ящериц и темных обезьян, прыгающих с ветки на ветку.

Попугаи перекрикивались или бесцельно порхали, обезьяны суетились и искали друг у друга блох, а крупные ящерицы неподвижно застыли, прижимаясь к грубым и толстым тридцатиметровым стволам.

На земле остались только лягушки и змеи, а сверху просачивался всё такой же свет, неизменный и не отбрасывающий тени, которая позволила бы понять, где утром или вечером находится солнце.

Бонифасио Кабрера на миг открыл глаза и посмотрел на Сьенфуэгоса невидящим взглядом.

Лихорадка усиливалась.

Так прошли долгие часы.

Галдели попугаи, обезьяны поедали плоды, ящерицы распластались на стволах деревьев в ожидании теплых лучей солнца, которое, наверное, никогда больше не покажется.

Сьенфуэгос пребывал в задумчивости, неподвижный, как скала посреди болота.

Глаза его уже не различали происходящего вокруг.

Так прошла ночь; и хотя рассвет, казалось, не принес ничего нового, теперь канарец точно знал, что нашел выход. Он поднял тяжелое неподвижное тело друга, взвалил его на плечо и тронулся в путь, непоколебимо убежденный, что движется прямо на запад.

До самого полудня он шел, следя, чтобы сидящие на стволах деревьев ящерицы находились прямо перед ним.

Когда, по его подсчетам, наступил полдень, он двинулся вперед, следя, чтобы ящерицы на стволах все время были по правую руку; когда же наступил вечер, шел так, чтобы они оказались позади.

Любой другой человек на его месте сделал бы огромный круг и в конце концов снова вернулся бы на то же место, но усвоенная с детства привычка внимательно наблюдать за окружающей природой сослужила бывшему пастуху добрую службу. Вот и сейчас он обратил внимание, что ящерицы не сидят все время на одном и том же месте, а медленно перемещаются по стволу.

Причем двигались они почти синхронно, даже находясь далеко друг от друга,и он понял, что причина столь странного поведения может быть только одна: они стараются постоянно находиться на той стороне дерева, которая лучше всего прогревается солнцем.

Возможно, благодаря доставшемуся от предков чутью, или просто из-за многолетней привычки, терпеливые рептилии искали на рассвете сторону ствола, выходящую на восток, а потом медленно перемещались на южную, пока не добирались до западной. Их как будто не беспокоило, что небо затянуто тучами, ведь даже через плотные облака проникало немного солнечного тепла, а может, они просто хотели уловить тот краткий миг, когда небо наконец прояснится.

Вот так, благодаря неприятным созданиям, к которым он старался не приближаться более чем на два метра, Сьенфуэгос смог найти верное направление, и уже на закате следующего дня разглядел вдали безбрежное синее море, в которое медленно погружалось солнце.

Он добрался до Харагуа.

Наконец-то он достиг границ легендарного королевства прекрасной Анакаоны: последнего уголка на острове, куда еще не дотянулись руки испанцев. Он стоял на самой границе королевства, где вскоре произойдет одно из самых грязных и вероломных предательств в истории и где его любимой женщине предстояло произвести на свет ребенка.