Барышников сначала испытал досаду, увидя нежелательную препону в патрульной своей прогулке, а потом весь как-то возликовал душой, оценив возникающую ситуацию.

Опять эти вешенцы, как видно, решили ударить челом перед Москвой! О дрянь мирская, не ведающая путей своих!..

Лютой, ясной и почти открытой ненавистью ненавидел он, бывший штабной, вылощенный офицер, эту серопосконную, грубошерстную, провонявшую овечьим катухом и тяжелым рабочим потом толпу, ту самую, которую большевики именуют массой и которая успела за последние годы трижды смертельно напугать его и сбить с пути. Первый раз это случилось в феврале семнадцатого, когда рухнула царская династия и начался вселенский содом. Второй — в январе восемнадцатого, когда вся эти масса откачнулась к ревкомам, нижний чин Подтелкова из Каменской обрек генерала Каледина на самоубийство и не позволил обосноваться на Дону офицерскому корпусу России в лице Добровольческой армии Корнилова... И, наконец, третье потрясение случилось в январе текущего, девятнадцатого года, когда весь этот бараний табун вдруг оставил позиции на границах области и раскрыл объятия перед красными частями 8-й и 9-й армий! Да, тогда они бросили фронт, открыв путь на донскую землю чужим, лапотным полчищам, голодной расейской пехтуре. Но нет, не сладко им стало в красных тылах, дуракам немытым, припекло им сильно, когда начали на тупые лбы прижигать свежее тавро «белогвардеец», как в старину, при Алексее и Петре, их предкам прижигали «вор»... И тогда они хватились, заседлали оставшихся коней, гикнули по старой памяти... да уж поздно было! Вот кто-кто, но Барышников-то лучше кого-либо понимал, что поздно! Все свидетельствовало о том, что, как в библии сказано, «царствию этому не будет конца...». И поэтому он упросил Щегловитова, который еще мотался по красным тылам в комиссарской тужурке, пристроить его куда-нибудь для «прохождения красной службы» и врастания в чужие ряды, в рассуждении «дальнего прицела» в этой затянувшейся борьбе. А хоть бы и без всякого прицела, а просто для сохранения жизни, ради хлеба насущного, поры весенней и неба синего над этой вот обетованной землей! Ведь пригодится же кому-нибудь и его жизнь?

А эти? С белым флагом? Искренне?..

Ну, конечно, парламентеры! На переговоры, с повинной... Еще чего! Задача-то покуда иной должна быть: вернуть заблудшее стадо в привычное лоно, заставить повиниться не красной, а белой стороне! Тем более что в данный момент это совсем нетрудно сделать, ибо РВС фронта своим приказом обрубал всякие мосты с этой стороны. А бумажка с приказом хранилась в планшетке политкома Гуманиста, стало быть, он и отвечал теперь за ход нынешних событий... У Барышникова руки были развязаны полностью.

Внимание!

Кавалерийская команда «внимание» означала: обнажить шашки и рассыпаться в полукруг, взять чужаков в окружение... А сам Барышников протронул коня на невысокий кургашек, натянул поводья и, словно какой триумфатор, подняв голову и выпрямившись в седле, ждал поднимавшихся к его стопам всадников с белым флагом.

— Кто такие?! — резкий окрик. — Остановитесь!

Все они были без оружия, он ясно видел это наметанным взглядом. Протянул к ним черенок нагайки в вытянутой руке:

— Один, кто-то из передних, ко мне! Спешиться!

Там посовещались, затем один из двух, что были в холстинных куртках, но без флага, устало слез с коня (этот, по всему, был не казак) и прямым строевым шагом пошел вверх, к Барышникову и вставшему с ним рядом Авраму. Они уже могли рассмотреть его лицо: темное, костистое и как бы даже изможденное какими-то муками, и блестящие сухие глаза, непримиримые и жестокие. Приставил ногу, небрежно козырнул.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал он и полез длинной и узкой, не очень сильной кистью руки за отворот куртки. Он мог выхватить оттуда и браунинг, поэтому Аврам чуток подался за командира, но лишь самую малость. Барышников не шевельнулся.

— Я... уполномоченный ВЦИК... и член партии большевиков, ехал из Морозовской в Воронеж, для связи с Донбюро. Фамилия моя Овсянкин. Вот документы.

— Ну-ну? — как-то недоверчиво спросил Барышников, не спеша брать бумаги. — Дальше?

— По пути на Миллерово был захвачен повстанцами... — «Вот этого не следовало уточнять! — запоздало сработал мозг Овсянкина. — Надо бы о нынешней миссии, и все...»

— Где? — быстро спросил Барышников.

— На той стороне, на Боковско-Каргинском... Да вы не сомневайтесь, товарищи! — Овсянкин раскрыл большой бумажник и зачем-то копался в нем, разыскивая нужную справку. — Имел я переговоры с самим Кудиновым. Штаб ихний имеет намерения сложить оружие, и, пользуясь случаем, я их уговорил прекратить активные действия, послать делегацию в Москву, лично к Ленину и Калинину.

При этих словах Овсянкин все же вручил бумагу комэску Барышникову и вытянул руки по швам.

— Куда-а? Куда-а вы их, этих... бан-ди-тов? — с непонятной яростью спросил Барышников. — Прямо к Леннну-у?

Не глядя, передал удостоверение Авраму и что-то незаметно сделал шенкелями. Конь беспокойно заработал всеми четырьмя копытами, горячась, исполняя какой-то вынужденный танец. Но этот бег на месте горячил всадника и окружающих бойцов.

— Так куда вы их? — повторил Аврам, заражаясь настроением комэска.

— Это — парламентеры, — почуя краем души худое, поспешно сказал Овсянкин. Глаза его стали еще более суровы, он оскалил крупные, прокуренные зубы со щербинами, — Вы обязаны их... и меня пропустить, так как и я, и они — без оружия. С ними решение повстанческого совета о сложении оружия и просьба о помиловании...

— Какого это со-ве-та? — удивился Аврам и бросил недоумевающий взгляд на комэска, как бы ища у него защиты и управы перед этим неслыханным святотатством.

— Так. Все ясно, — процедил сквозь зубы Барышников и кивнул Овсянкину: — Иди возьми у того повстанца белый флаг и стань тут!

— Это не повстанец, это мой ординарец, провожатый красноармеец Беспалов! — Глеб Овсянкин быстро обернулся, сообразив что-то, и крикнул с напускной веселостью в голосе: — Беспалов, давай сюда свою красноармейскую книжку!

— Не надо книжки, — сказал брезгливо Барышников. — Приказываю отобрать у него этот флаг! Ну? — Обнаженный клинок холодно повернулся в руке Барышникова, отразив булатными долами и голубизну весеннего мира, и темную мглу, исходящую из преисподней. — Книжка пускай при нем...