Спокойнее, спокойнее, Миронов. Ведь нет приказа, ты не имеешь права поднять корпус, штаб фронта, безусловно, не одобрит такого самоуправства... Да. Но вокруг идет не какая-то другая война, а именно гражданская! На панику под Воронежем и Тамбовом разве был приказ? На катастрофическое бегство 8-й и 9-й армий разве были санкции штабов?..

Миронов вызвал Булаткина, первого своего помощника по строевой части. Сказал, чтобы садился на диван и внимательно слушал, что пишут нынче Миронову земляки с Дона. Оттуда, где и сам Булаткин родился.

Первая бумажка была мятая, страдательная, попавшая сюда не почтой, а через десятки рук и карманов попутных людей. Но лежала она выглаженно и аккуратно в папке. Той самой, где много уже собралось писем, донесений и жалоб личного характера. Миронову писали и многие гражданские лица, обиженные красноармейские вдовы.

— Слушай, Константин Филиппович... «И вот, дорогой наш Филипп Кузьмич, изболевшись душой после ранения и немочи, оглядевшись кругом из голодного угла, должен я донести до тебя нынешний людской вопль и стон с родной твоей Донщины и обратить слова к тебе, равно как к давнему патриоту Земли Русской Сусанину: «Куда ты завел нас — не видно ни зги!» И белые нас казнят заживо за службу нашу совдепу, а теперь нас отдали им дуриком, без боя, и красные нас тоже не дюже милуют, не доверяют, как бывшим «каинам» с девятьсот пятого, какими мы, большинство, и не были... Куда деваться, скажи, потому что в нашем положении больше помочи ждать неоткуда! Многие тут из бывших тифозных и ранетых отсиживаются по буеракам, по сараям и катухам соседским и рады бы подмогнуть советским войскам, а ну как ихние ревкомы опять начертятся на нас да начнут шерстить, как весной?..»

Прочитал и посмотрел пронзительно на Булаткина. Булаткин сжал толстые свои скулы огромной ладонью — усы остро торчали в стороны, — сжал так, что багровой кровью налилось лицо и слезы выступили на глазах бывалого комбрига и краснознаменца. Но ничего не сказал Булаткин, нечего было говорить, надоели за последнее время всякие слова. Слов было ужасно много, а патронов и снарядов мало, военного соображения и того меньше, если фронт уже подкатывался к самой Туле!

А Миронов еще перелистал странички, молча, со вздохом, перекинул, не читая, и предсмертную записку своего бывшего комиссара Ковалева («Вы же знаете, Филипп Кузьмич, что ваша жизнь нужна народу и революции!..») и грохнул кулаком по столу:

— Слушай, Константин Филиппович! Мы с тобой — вояки, привыкли и смерти в глаза глядеть, так неужели теперь... сомлеем, а? Ты слушай! Слушай, как обернулись наши дела на Дону. Ковалев наш, председатель и комиссар, умер от чахотки и душевной боли по правде-истине народной, Подтелкова и Кривошлыкова повесили белые повстанцы, Селиванова тоже повесили чуть позже. Селиверстова закопали живьем в землю под Урюпинской! Макар Филатов, славный казак из 1-го сводного, погиб в честной атаке с клинком в руке... Мой бывший друг и народный комиссар Дона Петро Алаев расстрелян рядом с Подтелковым в хуторе Пономаревском, умный и демократичный офицер Лапин зарублен пьяными казаками как бы случайно... Куда же все идет, Костя?! Какая такая сатанинская сила обрушилась, обернулась на наши головы? Неужели останутся на Дону одни Ларины и Сырцовы, продадут народ скопом за тридцать сребреников, а то и вовсе бесплатно, за одни красивые слова? Мы с тобой полномочные представители красного Дона, сидим чуть ли не взаперти, связанные по рукам и ногам. Восчувствуй это, брат, до глубины души и вникни в этот панический крик из тылов: «Куда ты завел нас, Миронов? Не видно ни зги!» А я ведь и сам, откровенно, ни черта не пойму, что делается-то кругом! Не пойму — и все!

Булаткин продолжал молчать, а Миронов в возбуждении вскочил и начал ходить по салону, размахивая перед собой сухим крепким кулаком.

— Теперь о политике и жизни, Константин! Вот простейшее рассуждение, смотри: если окончательно обескровить, уничтожить мужика — я имею в виду середняка-производителя, — то ни в городах, ни в самой деревне не станет хлеба, еды, опоры, все мы попросту сдохнем с голоду! И все же уничтожают, стараются обескровить самый трудовой костяк России. Тогда что же, какова же дальняя цель? И чья? Не допускаю, что это правительственная, партийная линия!

Булаткин, тяжелый не столько на подъем я свой клинок, сколько на слово, подумал и с усилием проговорил:

— Это верно. В этом Реввоенсовете руководят по правилу: полюби меня черненьким або смугленьким, а уж беленьким-то уж всякий полюбит! Чья-то злодейская рука орудует прям на наших глазах, а понять и точно взять в пулеметный прицел али на мушку ну никак не получается!

— Вот-вот, угадай эту подлую руку, Филиппыч, и ты будешь причислен к сонму мудрецов! Выхода нет у нас никакого, письма до Ленина не доходят, их просто перехватывают. А потому прошу тебя, боевой командир и соратник, понять всей душой то, что я сейчас стану диктовать на аппарат в Пензу. Нехай почешутся там, чинуши!

Миронов вызвал связиста и велел передать шифром по телеграфу:

Срочно

Пенза. Штаб 9-й армии

Прошу передать Южному фронту, что я, видя гибель революции и открытый саботаж с формированием корпуса, не могу находиться в бездействии. Зная из полученных с фронта писем, что он меня ждет, ВЫСТУПАЮ с имеющимися у меня силами НА ЖЕСТОКУЮ БОРЬБУ С ДЕНИКИНЫМ И БУРЖУАЗИЕЙ.

На красных знаменах Донского революционного корпуса написано:

Вся земля крестьянам.

Все фабрики и заводы рабочим.

Вся власть трудовому народу в лице подлинных Советов рабочих, крестьянских и казачьих депутатов, избранных трудящимися на основе свободной социалистической агитации.

Я не одинок. Подлинная, исстрадавшаяся душа народа по правде — со мной, и в этом — залог спасения революции.

Все так называемые дезертиры присоединяются ко мне и составят ту грозную силу, перед которой дрогнет Деникин и преклонятся коммунисты.

Командующий Донским революционным корпусом