Лапин занимал угловую комнату на втором этаже, они обнялись, как и следует старым знакомым, с двух-трех слов поняли друг друга: наболевшие слова Миронова о том, что ныне главная задача состоит в предотвращении гражданской войны — предотвращении во что бы то ни стало! — послужили наивернейшим средством к взаимопониманию, словно военный пароль.

— Но власть мирно они не отдадут, недавно Ленин об этом высказался прямо, — сказал Николай Павлович, кивнул на газету, лежавшую на столе-подзеркальнике. — Надо было быть готовым ко всему.

— Я говорю о том, что объективная обстановка складывается в пользу массы, — сказал Миронов с горячностью. — Можно взять власть без большого кровопролития даже в столице!

— Это так. Но у нас, на Дону-то, колготятся кадеты и даже монархисты!

Лапин сообщил коротко, что исход съезда предрешен. Булава атамана достанется, по-видимому, генералу Каледину, который демонстративно сложил с себя командование армией на Юго-Западном фронте, выражая этим несогласие с демократизацией в войсках по приказу Временного правительства, известному под номером первым. Сидит уже здесь, собирает силы, но есть еще и другая беда... С первых дней революции на Дон начала стекаться вся правомонархическая грязь Петрограда и всей России, и именно у нас, словно на явочной квартире, зреет заговор.

— Вы же понимаете, Филипп Кузьмич, чем это может угрожать всему донскому краю!

— В том-то и дело, — кивнул Миронов. — Надо, следовательно, организоваться и нам. Во всяком случае не дать казаков в трату, в любых условиях.

Лапин еще рассказал, что он уже имел переговоры с начальником запасных формирований Дона хорунжим Автономовым и делегатом 27-го полка есаулом Голубовым — они, как известно, повернули ход общеказачьего совещания в Киеве в сторону демократическую, сорвали план генеральского заговора... Есть еще молодой умнейший подхорунжий Кривошлыков. Начата переписка и с центральным Советом казаков, который возник в Петрограде почти стихийно, в противовес монархическому Союзу казачьих войск.

— Конечно, социал-демократический центр в области еще очень слаб, вся надежда на Ростово-Нахичеванский комитет, но теперь все клонится к тому, что силы наши будут возрастать. Фронтовики волнуются, по окружным станицам идет расслоение. Вот, на станции Арчеда возник большевистский Совет депутатов, верховодят мастеровой Запащук и недавно вернувшийся с каторги урядник Ковалев. Кстати, его казаки выбрали делегатом на этот съезд, вопреки царскому приговору о лишении чинов и казачьего звания!

На другой день они были на открытии съезда.

У самых дверей Миронов попал в объятия своих однополчан, приехавших с фронта. Сотник Алаев, ставший недавно председателем полкового комитета, сразу же достал из нагрудного кармана листки фронтового наказа и передал Миронову с просьбой выступить от имени делегации всего Южного фронта и заодно огласить наказ.

— А что хоть написали-то? — весело спросил Миронов. Его обрадовала встреча, да и лестно было выступить с революционным словом на этом историческом, как он считал, войсковом съезде.

— Написали, как время требует: за демократическую республику и справедливый передел помещичьих и закладных земель, паритет с иногородним крестьянством нас, казаков, — сказал Алаев.

— Добро. Выступлю с этим наказом с охотой.

Съезд открыл лучший оратор Дона, помещик и словесник Новочеркасской гимназии Митрофан Богаевский. В середине президиума возвышалась монументальная и благообразная фигура генерала Каледина, и почти рядом с ним Филипп Кузьмич увидел знакомое, сильно постаревшее лицо Павла Агеева. В чеховском пенсне, с интеллигентской бородкой, Агеев с виду не похож был на казачьего деятеля, но, бросив преподавание в общественной гимназии станицы Клетской, собирался посвятить себя общественной деятельности при войсковом правительстве. А в конце стола блеснуло другое пенсне — Федора Дмитриевича Крюкова... Все — старые друзья в прошлом, но вон как всех размежевало время! Миронова станичное общество считает слишком «левым», почти большевиком, в штабе дивизии именуют даже анархистом, а двое бывших товарищей уплыли совсем в другом направлении, в среду генеральских эполет и буржуазно-демократической мишуры, попробуй теперь найти с ними единые точки соприкосновения!

— Филипп Кузьмич, — хорунжий Лапин тронул рукав Миронова и кивнул вперед и чуть в сторону: — Посмотрите, в четвертом ряду от нас, немного левее — урядник Ковалев... Он — без погон.

Миронов посмотрел по рядам и остановил взгляд на моложавом, хорошо выбритом лице с характерной чахоточной заостренностью скул и хмурыми бровями. Голова Ковалева сильно возвышалась над остальными в ряду, рост его и в самом деле выдавал гвардейца.

Человек почувствовал пристальные взгляды и стороннее внимание, сдержанно оглянулся. И они встретились взглядами — мимолетно: пожилой и бывалый вояка с целым иконостасом боевых наград на груди, старший офицер Миронов и мало кому известный до поры, хворый социал-демократ из бывших политкаторжан, ставший волею революции делегатом высокого собрания, Ковалев. Но ни тот, ни другой пока что не могли оказать сколько-нибудь решающего влияния на ход и решения съезда, пока на авансцене прочно держались генералы и приезжий кадет Гучков...

Ясно, ничем иным и не могло закончиться, как «тронной» речью атамана Каледина: «Вольный, свободолюбивый Дон, верный своим традициям, российскому порядку — раньше говорилось «российскому престолу»! — с верой в бога уповает на доблестных сыновей своих. Собрания, манифестации с красными знаменами, беспорядки на шахтах, рудниках, железнодорожном транспорте запрещаются!» С одной стороны, политика после февральских и мартовских событий в Петрограде проникла во все нынешние заботы и разговоры, — думал Ковалев. — Но с другой стороны, какая разноголосица, сколько мнений, сколько противоречий даже, казалось бы, в одной ссыльнопоселенческой среде! Пока ехал из Сибири, вагоны гудели не столько от наружных ветров, сколько от фракционных споров и разногласий, шелеста слов, наводнения реплик и взаимных уколов: уроки чему учат? Не пора ли понять! Какие уроки? Ах, вы снова об этом?.. Но — позвольте, это же элементарно! Да? Смотря для кого, скажем... И тем не менее, тем не менее! Надо же иметь понятие если уж не о марксизме, то о «гражданском обществе» Гегеля, о «естественном праве и общественном договоре»...