В один из таких дней, когда семья Мироновых проводила время в саду, во двор к ним въехал новенький, под черный лак, рессорный тарантас с откинутым верхом. И едва хозяева вышли из садовой калитки к порожкам дома, к ним устремился гость, Федор Дмитриевич Крюков. Он троекратно расцеловал крепкие, загорелые щеки нестареющей Стефаниды Петровны, схватил из ее рук малолетнего мироновского внука и, понянчив, спустил на землю. А затем уставился напряженным и каким-то чужим взглядом сначала на хозяина дома, в белой рубахе и сандалиях на босу ногу, затем на его дочь Марию, которая под ближними яблонями варила в большом медном тазу варенье из мелких китайских яблочек, называемых по-местному еще и «райскими». Картина была столь домашней и отъединенной от нынешних мук мира, что Крюков всплеснул руками:

— И тут, как и повсюду, патриархальная безмятежность и почти летаргический сон — в минуты мира роковые! — Галстук под воротничком Федора Дмитриевича по жаркому времени был распущен, а сам он был распален и взъерошен... — Между прочим, очень хотелось бы переговорить.

— Вы из Новочеркасска? — холодновато спросил Миронов, пожав протянутую руку. — Тарантас-то какой! Даже и не тарантас, а панский выезд либо аглицкое ландо! Давно? — кивнул Филипп Кузьмич в сторону распрягаемых кучером лошадей.

— Помилуй, Филипп Кузьмич, это ландо нашего окружного атамана! С чего бы я... Нет, нет, отнюдь не разбогател, скорее, нагрузился не свойственным для литератора делом, войсковыми обязанностями. Да.

«В том-то и дело, — подумал Миронов, — В том-то и дело».

Объятий меж старыми друзьями потому и не последовало, что они стояли теперь на разных ступенях общественной лестницы и были отчасти даже фракционными противниками на круге. Миронова многие уже зачислили но разряду «скрытого большевизма», а Федор Дмитриевич, как почетный секретарь войскового круга, теперь должен был так или иначе разделять точку зрения атаманской верхушки и самого генерала Каледина. То, что он вместе с Павлом Агеевым считал себя демократом и оппозиционером в войсковом правительстве, почти не меняло дела.

— Так вот, тарантас-то мне ссудил полковник Рудаков, а еду я как раз не из Новочеркасска, а прямо из Петрограда, с общеказачьего съезда, Филипп Кузьмич.

— А было и такое? — заинтересовался Миронов. — Тогда понятен и ваш приезд... Что ж, давайте сюртук, умывайтесь с дороги и пожалуйте в дом. Зайдем в холодок, а Стеша подумает, что бы такое подать нам из погребицы... Самое время поговорить, давно ведь не виделись.

В последний раз встречались они в самом начале войны, когда Крюков приезжал на позиции в составе думского санитарного отряда и, как военный корреспондент, был в 32-м Донском казачьем полку. С тех пор немало прошло времени, а еще больше воды утекло, если иметь в виду общественные перемены в России...

— Из Питера, причем — с отчаянными новостями! — сказал Крюков, подслеповато щурясь и неестественно двигая бровями без пенсне, которые он протирал платочком. — Развал, анархия, бордель и митинги в полках, насилия над офицерами и, что самое страшное, расслоение наших казаков, чего я никак не ожидал и ожидать не мог. Страшное время!

Миронов как-то неуверенно, несогласно кашлянул и повел гостя в дом. В полутемной зале — одна ставня была открыта в теневую сторону, остальные закрыты — полы недавно вымыты холодной водой, и сохранялась приятная прохлада. Крюков от истомы прямо упал на деревянный диванчик под лопоухим фикусом и бессильно раскинул руки на спинку и подлокотник. Старался отдышаться, глядя, как Стефанида Петровна накрывает на стол.

При жене Миронов не хотел заводить спора с Крюковым насчет казачьих настроений в данное время, но, надо сказать, что и вообще о проблемах родного края и «казачьем вопросе » ныне с Крюковым говорить было, с точки зрении Миронова, почти бессмысленно. Крюков был, без сомнения, «ушиблен» всем этим: прошлым донской вольницы, «зипунным рыцарством» казаков, по Крюкову, носителей и наследников вечной идеи Добра и Справедливости, едва ли не избранников божьих... Смешно отчасти, но никакой другой мир за пределами станицы для Крюкова как бы не существовал — это можно было понять хотя бы из его популярных статей последнего времени. Даже общепринятую историческую версию о донских и терских казаках, как потомках беглых русских холопов, он не признавал, отдавая предпочтение новейшим историческим исследованиям и толкованиям, относившим возникновение казачества отнюдь не на триста, а на целых девятьсот лет во глубину веков. Ему казалось это более логичным и отчасти почетным — вести свой казачий род от далекого славянского племени тавро-скифов, некогда входившего в разноплеменный Хазарский каганат и уцелевшего в кровавом междоусобии тех времен. Уцелевших, по этой версии, лишь благодаря своей спайке и любви к свободе. Именно они-то, конные славяне, под именем бродников и понесли заветы отцов и веру Христову дальше, сквозь тьму веков, объединяя и накапливая на южной границе великокняжеской Руси все лучшее и вольнолюбивое, что было в недрах ее народа... Все так, возможно, именно так, — думал Миронов, — но дальше? Нельзя же без конца оглядываться на старые курганы в степи, как на хранителей древней славы! Время-то пристигает новое, с живыми, каверзными, смертельно обостренными задачами и вопросами. И донской сепаратизм просто смешон перед лицом нынешнего грозного дня!

— Так что там — общеказачий съезд? — спросил Миронов, дождавшись, когда Стефанида уйдет на кухню.

— Съезд образовал, разумеется, союз казачьих войск и Совет союза, но... дело в другом! — вновь развел руками Федор Дмитриевич. — Дело в том, что вместо единения перед лицом грозных событий, которые висят над всеми нами, многие делегаты покинули собрание. Донцы, кубанцы, в особенности офицеры Уральского и Оренбургского войск... Обосновались на Шпалерной, 28, в доме бывшего военного конвоя и, не изволите ли знать, образовали свой комитет — казачий ре-во-люционный. А?

— Именно поэтому-то и не стоило, может быть, созывать общевойскового съезда? — холодновато сказал Миронов. — Неужели уроки жизни ничему не научили?

— Уроки эти настолько сложны, Филипп Кузьмич, — сказал Крюков, — что не стоит их упрощать! Да и много подспудного, темного, о чем мы раньше даже и не догадывались. Возникло, как мне кажется, слишком много желающих управлять Россией, притом без всякой ответственности и отчета перед самим народом. Там, в Питере, все это виднее.

— Вы... про Советы депутатов? Или — про Временное правительство?