Подождав, пока я выпрямлюсь, он очень вежливо предложил мне свою руку и повел меня наверх, по дорожке через лес к нашему пансионату. Мне было не слишком удобно идти — он был намного ниже меня, к тому же хватка его оказалась слишком крепкой, но отказаться было неудобно. Он перевел разговор на другое и почему-то вспомнил Левитана. Он говорил, что не любит знаменитые осенние пейзажи этого художника — они навевают грусть, а настоящая золотая осень, вот как сейчас, — торжество красок и жизни.

Я шла с ним рядом, охваченная дурными предчувствиями, уже представляя себе, как вожу Виолетту по приемным наркологов, но параллельно с неприятными мыслями в голове закавыкой вертелся еще один вопрос: с чего бы это наши новые русские стали все как один художественными критиками и особенно полюбили живопись?

К вечеру французы явились очень оживленные и за ужином громко обсуждали свои впечатления. Больше всего, по-моему, они остались довольны самодельными крестиками и небольшими иконами, приобретенными ими у мастеров у ворот монастыря. Мадам Одиль купила расписное пасхальное яичко с изображением младенца Христа, оно ходило по рукам, а она следила за ним с таким выражением лица, будто оно было настоящим и могло разбиться.

После ужина мадам Альтюссер устроила небольшое совещание, на которое я не была приглашена, зато мне опять пришлось кое-что переделывать. Я сидела у себя в номере и составляла черновик, потом решила сходить к Юрию за его портативным компьютером, чтобы, не откладывая на утро, набрать текст, а распечатать его завтра — в пансионате была специальная комната с железной дверью и решетками на окнах, где стояли компьютер устаревшей модели, но в рабочем состоянии, и принтер. «Кедр» изо всех сил старался приспособиться к требованиям рынка, цены в пансионате были по карману только очень богатым людям, но, увы, силенок оказалось маловато, и обслуживание оставалось в основном совковым. Вообще не знаю, как во времена ЦК ВЛКСМ, но сейчас пансионат выглядел неуютно: длинный-длинный коридор, стены которого окрашены ядовито-зеленой масляной краской; в него выходили двери всех номеров, независимо от класса.

Я вышла из своей комнаты и постучалась в дверь напротив. Юрий специально поселил меня рядом с собой, чтобы никто не смог у него под носом ломиться ко мне в номер. Было уже полдвенадцатого.

Мне ответили не сразу, и только через минуту я услыхала хриплый голос Юрия:

— Войдите.

Я открыла дверь и вошла; навстречу мне вспорхнула Мила, с преувеличенно деловым видом собрала со стола какие-то папки, сухо пожелала нам спокойной ночи и, окинув меня злобным взглядом и поджав губки, вышла. Ее жакет был застегнут на все пуговицы, обычно она застегивала только две.

— Ну как, только приятно смешивать приятное с полезным или полезно тоже? Много наработали?

— Ну и язва же ты, Пышка!

— Посмотри на меня и признай, что я давно уже не пышка!

— А как же мне тебя называть? Не ягненочек же! Тоже мне ягненок!

— Ладно, Юра, я тебя предупреждаю, добром это не кончится: Алла уже что-то подозревает.

Алла, его жена, идеальная женщина, всегда была готова к худшему, так что я не кривила душой.

Я рассказала ему про разговор с банкиром и заявила, что ни за что не буду возиться с его женой.

— Агнесса, но ведь она действительно больна!

— Это меня не касается!

— Нет, касается. Ты даже не представляешь себе, как это тебя касается!

И он прочел мне целую лекцию, минут на пятнадцать. Из нее я поняла, что «Компик» в кризисной ситуации: что он всегда мечтал о таком партнере, как Аргамаков и его банк; что сейчас он все поставил на карту, и если Аргамаков, не дай Бог, аннулирует сделку, то фирма обанкротится, и он вынужден будет забрать у меня древний «москвичок» и даже снова пойти на государственную службу. Неужели его дорогая сестрица столь жестокосердна, что согласна пустить по миру и брата, и его компаньонов, и ни в чем не повинных сотрудников? Разве так уж трудно повезти к врачу больную красавицу?

— Юрий, да пойми ты, у нее вовсе не депрессия, а самый вульгарный алкоголизм.

— Как ты можешь говорить такое? На таком уровне благосостояния люди болеют только теми болезнями, которые благородно называются!

Лицо его было серьезно, но углы рта подергивались; я рассмеялась вслух, схватила note-book и вышла в коридор, захлопнув за собой дверь. Но к себе я войти не успела: мое внимание привлекли крики, раздавшиеся в дальнем конце коридора, возле лестницы. Лампочки в коридоре частично перегорели, их никто не менял, так что я с трудом в темноте различила гибкую фигуру черноволосой красавицы, бившейся в мускулистых руках охранника; лица ее не было видно, на него падали спутанные темные пряди. Она то истерически смеялась, то вопила:

— Отпусти меня! Отпусти!

Но Витя был явно сильнее, он скрутил ее и затащил в какой-то номер. Через мгновение в коридоре никого не осталось. Я вошла к себе, бросила на кровать note-book, тут же выскочила, заперла дверь и направилась к лестнице. Все было тихо. Куда же Виктор уволок Виолетту? Сюда, где за солидной дубовой дверью находился «люкс» Аргамакова? Или в 312-й номер, который Аргамаков просил предоставить для жены, чтобы ей не мешали хождения сотрудников в его «люксе»? Где жил охранник Виолетты, я не знала, но, совершенно очевидно, его комната должна была находиться рядом. Что означала эта сцена? Куда он ее тащил? Выполнял ли охранник свой служебный долг или, наоборот, решил позабавиться с хозяйкой? Какие отношения их связывают? Впрочем, меня это не касается, решила я, и, подавив любопытство, вернулась к себе и к своей работе.