Мы просидели у нее почти полтора часа и наконец встали, собираясь уходить; Анна Сергеевна жалобным голосом умоляла нас выпить еще чашечку, но Аркадий был непреклонен, чувствовалось, что он исполнил свой долг и на сегодня с него хватит. Перед уходом он открыл свой дипломат и вынул оттуда бутылку золотистого «Чинзано»: меня удивило, что он таскал ее с собой — в каждом из коммерческих киосков, мимо которых мы проходили, стояли точно такие же бутылки. Я заметила на этикетке то ли кляксу, то ли размытый торговый знак в виде небольшой фиолетовой звездочки.

Анна Сергеевна в восторге всплеснула руками:

— Милый, как приятно, когда молодой человек так заботится о старой тетке! Именно такой вермут мы пили в Италии, когда были там с Мишей в шестьдесят восьмом… нет, в шестьдесят седьмом году. Нас тогда угощал сам принц, владелец всех виноградников… А как его звали, я позабыла.

Аркадий с недовольной миной потянул меня к двери: очевидно, тетушка могла до бесконечности пересказывать все перипетии их с мужем-академиком редких, но оттого незабываемых поездок за границу.

Она взяла бутылку в руки и выразительным жестом прижала ее к себе. Я с удивлением поняла, что она радуется вермуту как дитя. Что ж, могу ее понять — я тоже люблю хороший вермут.

Пока мы спускались вниз по лестнице, Аркадий рассказывал о неожиданной слабости своей старой тетки.

— Я специально не вытаскивал бутылку до тех пор, пока мы не ушли. Тетушка, конечно, не алкоголичка, но перед итальянским вермутом она устоять просто не может. Для нее это как валерьянка для кошки. Уверяю тебя, сейчас она уже раскупорила бутылку и потягивает помаленьку «Чинзано»… Не уверен, что у нее хватит духа остановиться на нескольких рюмках, а не выпить сразу пол бутылки.

Мы вышли в темный двор, нырнули под арку и тут же попали на залитый светом Ленинский проспект; по контрасту он показался нам особенно ярким.

— Куда теперь? — спросил Аркадий, пристально глядя мне прямо в лицо.

В обычно тусклых, нет, выразимся изящнее — матовых глазах его появился подозрительный блеск. Я почувствовала, как сердце запрыгало у меня в груди — я испугалась. По тому, как крепко он сжал мне руку, по его повлажневшим ладоням я поняла, что он явно намеревался проводить меня домой и там остаться. Пригласить меня к себе в такое время он не мог — он только что мне рассказал, что, поссорившись со своим вторым мужем, к нему в его такую долгожданную и лелеемую им, как любимое дитя, однокомнатную распашонку в пятиэтажке приехала погостить мать с его маленькой сестричкой. Я ему надавала сегодня столько авансов… Но пойти на близость была не готова. К тому же ключ от моей квартиры у Пети. Хотя интуиция подсказывала, что мой любовник сегодня не придет, но все же… Идиотка! Нашла кому давать ключи!

Я взяла себя в руки, улыбнулась и сказала:

— А чем мы хуже твоей тетушки? Почему бы нам с тобой тоже не выпить? Не знаю, как ты, но я тоже не против «Чинзано», хотя предпочитаю «Кампари».

Оказалось, что я сделала гениальный ход, который сохранил мне и моего вечного поклонника, и наши отношения в их изначальной целомудренности. Я прекрасно понимала, что стоит ему очутиться на пороге моей квартиры, как передо мной встанет дилемма: или я прогоняю его и тем самым смертельно обижаю — я столько раз его обижала, что этот может оказаться последним, — или падаю в его объятия. В этом случае я должна буду согласиться на его предложение, иначе меня замучает совесть — у меня свои комплексы, и один из них запрещает принадлежать двум мужчинам одновременно. У меня пару раз в жизни были такие ситуации, и кончались они неизменно одним и тем же: я избавлялась от обоих, и притом немедленно.

Но он не смог проводить меня до дома. Через два часа я с трудом запихала его в машину и отправила домой; он лыка не вязал, и я сама заплатила шоферу из тех денег, что выдал мне брат в качестве аванса, несколько раз для верности повторив Аркашин адрес. Я даже попыталась отобрать у Аркадия дипломат, чтобы он не потерял его по дороге, но он так вцепился в ручку, что разогнуть его пальцы не было никакой возможности. Тогда я добавила шоферу еще пятерку, чтобы он доставил пассажира домой в целости и сохранности, и, достав из сумочки блокнот и ручку, демонстративно записала номер машины.

Меня удивило, насколько быстро Аркадий умудрился напиться в маленьком баре, недавно открывшемся поблизости от универмага «Москва». Собственно говоря, мы просто наткнулись на него, когда шли по Ленинскому в поисках чего-нибудь подходящего. Вроде бы мы выпили только по два коктейля, когда я почувствовала, что ему трудно фокусировать взгляд на одном предмете, даже если этот предмет — я. Он внезапно разговорился, обещал мне, что скоро станет миллиардером и построит для меня такой же замок, как Дали построил для своей Галы; в этом замке я буду бродить по залам и для души переводить поэзию трубадуров. Он целовал мне руки, говорил, что любит меня всю жизнь. Меня бы это тронуло, но он слишком часто и слишком красиво говорил мне о своей любви, так что я на это уже давно не реагирую. Тем более что, подвыпив, с развязанным галстуком и расстегнутой у ворота рубашкой, он потерял свой презентабельный вид, и когда его влажные губы коснулись чувствительной кожи у меня на запястьях, внутри что-то сжалось и я испытала отвращение. Может, мне просто вообще не нравятся пьяные мужики?

А он был действительно пьян, и я бдительно следила, чтобы его бокал не оставался пустым. Хотя могла бы и не стараться: его развезло на удивление быстро. Я до этого только раз в жизни видела его в таком виде.

Это было двенадцать лет назад, когда я в первый раз появилась в компании вместе с Марком на дне рождения моей лучшей подруги Кати. Среди гостей был и Аркаша, и когда я знакомила его с Марком, в шутку представила Шипелова как моего жениха.

Конечно, я вела себя как холодная кокетка. На самом деле я не такая. Просто моя мама — красавица, она всегда была красавицей — и в юности, и сейчас, в пятьдесят восемь лет. Я же родилась гадким утенком и совершенно трезво понимала, что далеко не все гадкие утята превращаются в прекрасных белых лебедей, надо же кому-то оставаться на всю жизнь серой уточкой. Моя мама это тоже осознавала и, может быть, ощущала это слишком сильно. Поэтому она решила, что если я дурнушка, то пусть буду хотя бы умной дурнушкой, и с детства занималась моим образованием: нанимала преподавательниц по английскому, даже заставляла учиться играть на фортепиано, пока моя учительница музыки, добрая душа, популярно не объяснила ей, что слуха у меня нет и не будет. Увы, я слишком часто видела сожаление в ее взгляде, брошенном на меня исподтишка, а когда мы шли куда-нибудь, мне казалось, что все вокруг шепчутся: какая красивая мать и какая некрасивая дочь! Поэтому в юности мне было очень важно нравиться мужчинам, разным мужчинам, желательно многим мужчинам — пусть я некрасива, но все равно нравлюсь! Потом я избавилась от большинства комплексов, хотя это уже совсем другая история.