Примула. Виктория
вернуться

Гримберг Фаина Ионтелевна
Шрифт:

Передний фасад Агрской крепости омывала река, служившая ей защитой, зато боковые и задняя стены имели множество выходов, которые надо было охранять. Людей у нас было мало, едва хватало только, чтобы поставить к пушкам и бойницам. Тогда мы хорошо укрепили центральный форт, а у каждых ворот выставили небольшой караул — по одному англичанину и по два-три сикха. Мне выпало охранять ночью дальнюю дверь в юго-западной стене. Мне дали под начало двух сикхов и сказали, чтобы я в случае опасности стрелял, чтоб вызвать подкрепление из центральной охраны. Но поскольку наш пост находился метрах в двухстах от главных сил и добраться к нам можно было, только преодолев бесконечный лабиринт коридоров и галерей, то я очень сомневался, что в случае нападения помощь придёт вовремя...

...Я же обычно стоял снаружи возле двери и смотрел вниз на широкую извивающуюся ленту реки и на мерцающие огни древнего города. Дробь барабанов и тамтамов, крики и пение мятежников, опьянённых опиумом и гашишем, напоминали нам всю ночь об опасности, грозившей с того берега. Каждые два часа дозор центральной охраны обходил посты, проверяя, всё ли благополучно...»

И тем не менее, восстание сипаев, как известно, закончилось полным поражением восставших. Цели их были неопределёнными, туманными, и слишком уж доминирующими были настроения грабежа и разбоя...

«Мне не надо вам рассказывать, джентльмены, чем закончилось восстание. После того, как Уилсон взял Дели, а сэр Колин освободил Лакхнау, дело восставших было проиграно. Подоспели свежие английские части, и сам Нана Сагиб бежал за границу. Летучие отряды полковника Грейтхеда окружили Агру и выгнали из города всех мятежников. Мир, наконец, водворился в стране...»

* * *

Вот такое происходит. А в это самое время Данте Габриэль Россети поёт:

В густой траве лежишь ты недвижимо, Полупрозрачны пальцы, как цветы. В глазах бездонность синей высоты, Где над полями, словно клочья дыма, Кочуют тучи. Даль необозрима, — Поля, дороги, редкие кусты... И время, как течение воды, Беззвучно, но реально ощутимо. Меж лютиков трепещет стрекоза На нити, уходящей в небеса, Где скупо отмеряются мгновенья. Сплетём же руки и уста сольём, Господень дар — прекрасный мир вдвоём, Когда всё наше: страсть и вдохновенье.

Но время рассудило по-своему; и викторианство говорит с нами всё-таки не певучим тихим голосом Россети, а звонкой декламацией Киплинга. И лучшее его стихотворение — 1889 года — посвящено Индии!

БАЛЛАДА О ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда — Лишь у подножья Престола Божья, в день Страшного суда! Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах земли, сошлись один на один. Летит взбунтовать пограничный край со своими людьми Камал. Кобылу, гордость полковника, он сегодня ночью украл. Копыта ей обмотав тряпьём, чтоб не слышен был стук подков, Из конюшни вывел её чуть свет, вскочил — и был таков! Свой взвод разведчиков созвал тогда полковника сын: «Ужель, где прячется Камал, не знает ни один?» Сын рессалдара, Мохаммед-Хан, встал и сказал в ответ: «Кто ведает, где ночевал туман, — найдёт Камалов пикет! В сумерки он абазаев громил, рассвело — ив Бонэре ищи! Но должен объехать он Форт Бакло, чтоб из дому взять харчи. Если Бог поможет, вы, без препон, как птицы, летите вдогон И его отрежьте от Форта прежде, чем достигнет ущелья он! Но если теснины джагаев достиг — назад поверните коней! Не мешкай нимало: людей Камала тьма-тьмущая прячется в ней. Справа скала, слева скала, колючая поросль мелка. Чуть не в упор щёлкнет затвор — но не видать стрелка!» Полковничий сын прыгнул в седло. Буланый объезжен едва: Хайло — что колокол, сердце — ад, как виселица — голова! До Форта полковничий сын доскакал, но к еде душа не лежит: Тот жаркому не рад, от кого конокрад, вор пограничный бежит. Из Форта Бакло во весь опор всадник погнал жеребца И в ущелье джагаев, коня измаяв, приметил кобылу отца. Он в ущелье приметил кобылу отца и Камала у ней на хребте. Её глаза белок различив, он курок дважды взвёл в темноте. Мгновенье спустя две пули, свистя, прошли стороной. «Ты — стрелок Не хуже солдата, — молвил Камал. — Покажи, каков ты ездок!» В узкой теснине, как смерч в пустыне, мчались ночной порой. Кобыла неслась, как трёхлетняя лань, конь — как олень матерой. Голову кверху Буланый задрал и летел, закусив удила, За гнедой лошадкой, что, с гордой повадкой, трензелями играя, шла. Справа скала, слева скала, колючая поросль мелка. Трижды меж гор щёлкнул затвор, но не видать стрелка. Зорю дробно копыта бьют. В небе месяц поник. Кобыла несётся, как вспугнутый зверь, Буланый — как раненый бык. Но рухнул безжизненной грудой в поток Буланый на всём скаку. Камал, повернув кобылу, помог выпутаться седоку. И вышиб из рук у него пистолет — как биться в такой тесноте? «Если доселе ты жив — скажи спасибо моей доброте! Скалы нет отвесной, нет купы древесной на двадцать миль кругом, Где не таился б мой человек со взведённым курком. Я руку с поводьями к телу прижал, но если б я поднял её, Набежали б чекалки, и в неистовой свалке пировало б нынче зверье. Я голову держал высоко, а наклони я лоб, Вон тот стервятник не смог бы взлететь, набив до отвала зоб». «От пира, — сказал полковничий сын, — шакалам не будет беды. Прикинь, однако, кто придёт за остатками еды. Если тысячу сабель пошлют сюда за моими костями вслед, Какой ценой пограничный вор оплатит шакалий обед? Скормят коням хлеб на корню, люди съедят умолот, Крыши хлевов предадут огню, когда перебьют ваш скот. Коль скоро сойдёмся в цене — пировать братьев зови под утёс! Собачье племя — шакалье семя! Что ж ты не воешь, пёс? Но если в пожитках, зерне и быках цена высока, на твой взгляд, — Тогда отдай мне кобылу отца. Я пробью дорогу назад!» Камал помог ему на ноги встать: «Не о собаках толк Там, где сошлись один на один бурый и серый волк! Пусть ем я грязь, когда причиню тебе малейшее зло! Откуда — из чёртовой прорвы — тебя со смертью шутить принесло? » Он ответил: «Привержен я крови своей до скончания дней! Кобылу в подарок прими от отца. Мужчина скакал на ней!» Сыну полковника ткнулись в грудь ноздри лошадки гнедой. «Нас двое сильных, — сказал Камал, — но ей милей — молодой! В приданое даст похититель ей серебряные стремена, Узду в бирюзе, седло и чепрак узорный получит она». Тогда, держа за ствол пистолет, полковника сын говорит: «К тому, который ты взял у врага, друг тебе пару дарит!» «Дар за дар, — отозвался Камал, — риск за риск: обычай для всех один! Отец твой сына ко мне послал. Пусть едет к нему мой сын!» Он свистнул сыну, и с гребня скалы обрушился тот стремглав. Стройнее пики, он был как дикий олень средь весенних трав. «Вот господин твой! — сказал Камал. — Бок о бок с ним скача, Запомни, ты — щит, что вечно торчит у левого плеча! Твоя жизнь — его, и судьба твоя — отвечать за него головой, Покуда узла не развяжет смерть либо родитель твой! Хлеб Королевы ты должен есть: флаг её — твой флаг! – И нападать на владенья отца: враг её — твой враг! Ты конником должен стать лихим и к власти путь прорубить, Когда в Пешаваре повесят меня — тебе рессалдаром быть!» Они заглянули друг другу в глаза, и был этот взгляд глубок. На кислом хлебе и соли они дали братства зарок. И, вырезав хайберским ножом свежего дёрна кусок, Именем Божьим, землёй и огнём скрепили этот зарок. На гнедой кобыле — полковничий сын, на Буланом — Камалов сын, - Вдвоём подъехали к Форту Бакло, откуда уехал один. У караульни блеснуло враз двадцать клинков наголо: Пламя вражды к жителю гор каждое сердце жгло. «Отставить! — крикнул полковника сын. — В ножны вложите булат! Вчера он был пограничный вор, сегодня — свой брат, солдат!» Запад есть Запад, Восток есть Восток, не встретиться им никогда - Лишь у подножья Престола Божья, в день Страшного суда! Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рождённых в разных концах земли, сошлись один на один.

Кстати! Возможно сказать и посильнее:

Но нет Востока и Запада нет! Что племя, родина, род, Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встаёт!

Здесь у нас перевод Т. Потаповой, а вот эти последние строки — из перевода Е. Полонской, поэтессы двадцатых, в сущности, годов (двадцатого, конечно, века); тогда хорошо понимали Киплинга! Впрочем, подражать ему начал ещё Николай Гумилёв...

Но обратим внимание на кое-что занятное! В стихотворении Киплинга (не считая двух лошадей) имеются три как бы реально действующих лица: разбойник Камал, его сын и сын полковника; и два лица, действующих как бы ирреально: это полковник и... Королева! Собственно, Королева на самом деле главное лицо в этом стихотворении! Камал — враг Королевы; полковник и сын полковника служат Королеве. Вещественным результатом примирения «двух сильных мужчин» является то, что один из них отдаёт своего сына на службу Королеве!..

Однако Редьярд Киплинг (может быть, в силу свойственного ему в определённой степени мужского шовинизма; его идеалом мужчины являлся «сильный человек», но идеалом женщины — мать!); так вот, Редьярд Киплинг отнюдь не всегда писал о Королеве, о своей Королеве похвально! Случалось, он в своих стихах противопоставлял Королеве её солдат, её многочисленных «Томми Аткинсов». Королева читала стихи викторианского барда, её барда, в сущности! Она могла на него обидеться; ну, по-человечески; ну, по-женски; но ей и в голову не могло прийти применить к нему какие-либо репрессивные меры!.. Что ж, он порою бывал той самой «оппозицией Её Величества». Да и солдаты Её Величества, создатели той самой великой Британии, они ведь имели свободу выбора! Английская армия основывалась на принципе контракта, который заключался с потенциальным солдатом. Это была вольнонаёмная армия. Хотя не стоит и преувеличивать «оппозиционность» Киплинга. Как-то даже и не очень понятно, чего больше в его стихах о Виктории, упрёков или восхищения. Пожалуй, восхищения...

Кто не знает Вдовы из Виндзора, Коронованной старой Вдовы? Флот у ней на волне, миллионы в казне, Грош из них получаете вы. (Сброд мой милый! Наёмные львы!) Просторно Вдове из Виндзора, Полмира считают за ней. И, весь мир целиком добывая штыком, Мы мостим ей ковёр из костей. (Сброд мой милый! Из наших костей!) Так выпьем за Вдовьих сироток, Что в строй по сигналу встают, За их красный наряд, за их скорый возврат В край родной и в домашний уют. (Сброд мой милый! Вас прежде убьют!).