Мысль о болезни и об одиночестве обостряла у Жоана Эдуардо горечь утраты. Если он заболеет, ему придется идти в больницу. Злодей падре Амаро отнял у него все – жену, счастье, семейный уют, заботу близких!

Но вот за стеной раздались шаги уходивших дам. Женщина с ребенком торопливо подняла с пола свою корзину и пошла в кабинет, а старик, пересев на скамью поближе к двери, сказал с удовлетворением:

– Теперь моя очередь!

– Вам надолго? – спросил Жоан Эдуардо.

– Нет, только получить рецепт.

И он сразу начал рассказывать про свою язву: ему на ногу упало бревно, он не обращал внимания, рана разболелась – и вот он охромел; и боли замучили.

– А у вас, сеньор, что-нибудь серьезное?

– Нет, я не болен, – сказал конторщик, – у меня дело к сеньору Гоувейе.

Оба пациента посмотрели на него с завистью. Наконец старик дождался своей очереди, после него – желтый человек с подвязанной рукой. Жоан Эдуардо остался один и стал нервно прохаживаться по приемной. Теперь ему казалось, что трудно и неловко так прямо, без церемоний, просить доктора о заступничестве. По какому праву? Он решил, что начнет с жалоб на желудок и на боли в груди, а потом, как бы невзначай, расскажет о своих бедах…

Но дверь распахнулась. Перед ним стоял доктор; его длинная седеющая борода падала на вельветовый пиджак, он был уже в шляпе и натягивал фильдекосовые перчатки.

– Ола! Это ты, дружок? Ну, скоро твоя свадьба?

Жоан Эдуардо покраснел.

– Нет! Сеньор доктор, мне бы хотелось поговорить с вами.

Доктор впустил его в кабинет – знакомый темноватый кабинет: хаотическое нагромождение книг, развешанное по стенам дикарское оружие, два чучела цапель. Кабинет доктора Гоувейи слыл в городе чем-то вроде кельи алхимика.

Доктор вытащил карманные часы.

– Без четверти два. Будь краток.

На лице конторщика изобразилась тревога: он не мог поведать коротко о таком сложном деле.

– Хорошо, – сказал доктор, – рассказывай, как умеешь. Нет ничего трудней, чем выражать свои мысли ясно и лаконично. Для этого нужно быть гением. Итак, я слушаю тебя.

Жоан Эдуардо, запинаясь, кое-как изложил суть дела, упирая на коварство падре Амаро и на невинность Амелии.

Доктор слушал его, поглаживая бороду.

– Понимаю. Вы оба, ты и этот падре, – сказал он наконец, – влюблены в девушку. Он хитрей и смелей тебя, и потому он ее завоевал. Таков закон природы: более сильный грабит и устраняет более слабого; ему по праву достается самка и добыча.

Жоану Эдуардо слова эти показались шуткой. Он сказал задрожавшим голосом:

– Вы шутите, сеньор доктор, а у меня сердце разрывается!

– Милый мой, – мягко ответил доктор, – я не шучу, а философствую… Что же я могу для тебя сделать?

Это было почти точное повторение слов доктора Годиньо, только без пафоса.

– Я уверен, что если бы вы поговорили с ее матерью…

Доктор улыбнулся.

– Я могу прописать девушке ту или иную микстуру, но не могу предписать ей того или иного мужчину. Неужели ты хочешь, чтобы я пошел к ней и сказал: «Meнина Амелия, рекомендую вам выбрать Жоана Эдуардо»? И точно так же я не могу заявить этому предприимчивому падре, которого, кстати, и в глаза не видел: «Будьте любезны, сеньор, не совращайте девушку!»

– Но меня оклеветали, сеньор доктор! Меня выдали за какого-то развратника и темную личность…

– Нет, тебя не оклеветали. С точки зрения этого падре и дам, играющих в лото на улице Милосердия, ты и есть темная личность: католик, который печатно поносит аббатов, каноников и священников – то есть лиц, необходимых для общения верующих с Богом и спасения их душ, – и есть темная личность. Тебя вовсе не оклеветали, милый мой!

– Но, сеньор доктор…

– Слушай. Сама девушка, отталкивая тебя по указке настоятеля, тоже ведет себя как истая католичка. Поверь мне. Вся жизнь доброго католика, все его помыслы, понятия, чувства, слова, дела, его семейные связи, его добрососедские отношения, его одежда и его развлечения, даже кушанья, которые он ест за обедом, находятся под контролем церковной власти – аббата, каноника или епископа; все это должно одобряться или запрещаться духовником, все делается по совету или указанию духовного пастыря. Настоящий католик – вроде твоей Амелии – не принадлежит себе: у него нет ни разума, ни воли, ни собственного мнения, ни понятия. Священники думают, желают, решают, чувствуют за твою невесту. Ее единственное дело в здешнем мире, оно же ее единственное право и единственный долг, – подчиняться этому руководству, подчиняться без рассуждений, повиноваться, что бы ей ни приказали; если это руководство противоречит ее собственным мнениям, значит, ее мнения ошибочны. Она обязана думать, что они ошибочны; а если оно разрушает ее любовь, она обязана думать, что ее любовь преступна. Следовательно, если священник запретил девушке выходить за тебя замуж и даже просто разговаривать с тобой, то своим повиновением она доказывает, что она добрая католичка, что ее любовь к Богу безупречна и что в жизни она неукоснительно следует тому нравственному закону, который избрала. Вот и все. Извини за длинную проповедь.

Жоан Эдуардо с уважением, с недоумением внимал этим речам, которым благожелательное лицо доктора и его седеющая борода придавали еще больше веса. Теперь ему и самому казалось, что вернуть Амелию невозможно, раз она так безоговорочно, и душой и разумом, принадлежит своему духовнику падре Амаро. Но почему священники считают, что она не должна выйти замуж за своего жениха?

– Я бы понял это, если бы действительно был распутником, сеньор доктор. Но я веду самую примерную жизнь; я работаю с утра до ночи; я не бываю в тавернах, не участвую в кутежах, не пью, не играю; вечера провожу на улице Милосердия или сижу дома и переписываю бумаги для конторы…