Я не понимала, о чем она говорит. Что мне мог переслать Афзал? Потом мать порвала письмо. Возможно, потому что я еще не достигла совершеннолетия, но, скорее всего, оттого что хотела меня контролировать. Я была всего лишь инструментом для осуществления ее планов: мать использовала меня, когда ей это было удобно, и не обращала на меня внимания, когда я была ей не нужна. Ей никогда не приходили в голову вопросы наподобие «правильно ли будет так поступить по отношению к Сэм?». Она всегда считала, что, если что-то хорошо для нее, для меня это правильно.

В Глазго ей, похоже, было хорошо. Она часто ходила в гости — к тетушке Фатиме и к другим — и вела более активную общественную жизнь, чем в Уолсолле. Она стала посещать молитвенные собрания и таким образом нашла четверых или пятерых подруг, которые ходили к ней в гости и приглашали ее к себе. Раньше она никогда не проявляла интереса к подобным вещам, даже в Пакистане. Нас с Меной это не затрагивало. Нам приходилось посещать вместе с матерью особо важные молитвенные собрания, но такое случалось всего пару раз в год, поэтому нас не слишком отягощало. Мать стала демонстрировать весьма рьяное отношение к религии, хотя дома вела себя не как человек религиозный. Нам казалось, что мать ходит на встречи только потому, что их посещает тетушка Фатима, и потому, что там собирается круг ее друзей. Поскольку в Уолсолле у матери не было столько подруг и здесь, в Глазго, она казалась гораздо счастливее, мы не возражали.

Дом Тары находился в десяти минутах ходьбы от нашего, но создавалось ощущение, что она вообще никуда не переезжала, потому что большую часть времени проводила у нас. Мать, Ханиф и Тара часто сидели в гостиной и обсуждали события в Пакистане, а потом Тара жаловалась на мужа и спрашивала, что делать, чтобы он не являлся домой пьяным. Мать говорила:

— Выгони его из дому, проучи его.

Как и моего отца, моего зятя часто выгоняли из дому.

Через три месяца после возвращения из Пакистана мать сказала, что мне нужно сходить к врачу. Я, как всегда, не могла спросить почему — я никогда не выказывала сомнения по поводу слов матери, но теперь я уже не доверяла ей, — однако догадывалась, что она хочет проверить, беременна я или нет. А что, если нет? Она снова отошлет меня в Пакистан?

В приемной врача мать сказала мне:

— Когда будем у доктора и он спросит о ребенке, предоставь все объяснения мне.

Доктор Уолтерс, наш терапевт с тех пор, как мы переехали в Глазго, был человеком пожилым. Когда он закончил осмотр и обратился ко мне, голос его звучал по-доброму:

— Что ты будешь делать? Ты сможешь ухаживать за ребенком? Ты ведь сама еще ребенок!

Мать положила мне руку на колено — молчи! — означал ее жест — и заговорила с доктором.

— Я ездила с ней в Пакистан, и однажды ночью она ушла гулять и переспала с мальчиком. Так она и забеременела, доктор.

У меня перехватило дыхание, и я прикусила нижнюю губу. Но я не посмела обвинить мать во лжи. Мне хотелось сделать это, но я не могла, не при докторе. Комок гнева, порожденного ее дешевой уверткой, камнем лег мне на дно желудка, и впервые с начала беременности стало тошно, но тошнило меня от ярости и отвращения. Я взглянула на мать, но та, как обычно, отвела взгляд.

— Я все время буду рядом с ней, я помогу ей, — быстро сказала мать, будто почувствовала, что я хочу рассказать доктору Уолтерсу правду.

Пожав плечами, доктор прописал мне таблетки, содержащие железо, сказал, чтобы я пила их по одной в день, и пообещал записать меня на прием в женскую консультацию.

По дороге домой мать попросила у меня рецепт и порвала его, говоря:

— Ты не будешь принимать эти таблетки. От них ребенок вырастет большим, и тебе будет трудно, когда он захочет выйти наружу.

Я шагала домой рядом с матерью, и глаза мне разъедали слезы.

Несколько недель спустя настало время идти на прием в женскую консультацию. Меня сопровождала Тара, и я не сомневалась, что это мера предосторожности, чтобы я не сказала ничего лишнего. Пока мы ожидали своей очереди, Тара сказала:

— Если тебя спросят о беременности, скажи, что переспала с кем-то и не знаешь, где он сейчас.

Ее слова заставили меня почувствовать, что я совершила нечто недостойное. Когда я вошла в кабинет, даже медсестра, казалось, неодобрительно нахмурилась. Возможно, доктор сделал какие-то пометки в моей карточке и она прочла их. Мне хотелось крикнуть всем и каждому, что я не сделала ничего плохого.

Медсестра осмотрела меня и сделала УЗИ. Она нанесла на мой выпяченный живот какое-то желе и стала водить по нему машинкой, все время глядя не на меня, а на маленький экран, к которому эта машинка была присоединена. Размытые серые силуэты то вырисовывались на экране, то снова расплывались. Медсестра заговорила, отрывисто сообщая мне, что она видит:

— Так-так, вот и малыш. Вот голова и рука ребенка, видите?

Я посмотрела, куда указывал палец медсестры. В этот момент я впервые увидела своего ребенка. Голову было не очень четко видно, но я разглядела крошечное бьющееся сердце, когда медсестра указала на него. От этого зрелища у меня перехватило дух. Внутри меня растет ребенок, вот бьется его сердце, прямо передо мной, на экране. У меня на самом деле будет ребенок!