Шрифт:
Уже под утро Бударин говорил Андрианову:
— Иван Степанович, вы — командир и комсомолец, берегите людей, держитесь вместе, в случае чего — не теряйте связи друг с другом! Мы встретимся еще. Ну, а если не встретимся, пробирайтесь сами домой. Но я думаю, что будем скоро все вместе. Сообщите на Родину о нас, о гибели парохода. Во Владивосток пошлите радиограмму, письмо в пароходство, пусть семьям сообщат. Лечитесь, выздоравливайте. И, если что случится, мы вас будем разыскивать. Вот так… — Борис Александрович замолчал. Закурив, затянулся, выпустил дым и тихо закончил: — Уже светает, пора…
До восхода солнца моряки были уже на берегу реки, где на гладкой, чуть дымящейся воде стоял самолет. У его поплавков, ударяясь о них, рябила вода.
Командир самолета сказал капитану, что можно садиться.
Началось прощание.
В самолет посадили Андрианова, Николая Усаченко, Анатолия Михневича, Анну Николаевну Рахманову внесли на носилках.
Взревели моторы, замелькали пропеллеры, и над серой, чуть-чуть порозовевшей водой взлетел самолет, оставляя за собой белесую полосу и роняя на еще не потревоженную поверхность моря просвеченные первыми лучами капли воды. Самолет описал круг, прощаясь с провожающими, и на высоте тридцати метров взял курс на восток, к Борнео.
Стоящий рядом Петер Энгерс сказал Демидову:
— Высоко не поднимается из опасения, что его обнаружат японские самолеты. Их теперь много каждый день летает в этом районе. Поэтому и наши самолеты редко прилетают сюда…
Энгерс подал команду своим солдатам, охранявшим ночью самолет, и те ушли.
«Пасть духом — значит погибнуть»
Матросы и кочегары вытаскивали из лагуны на берег шлюпки. Демидов тоже вышел, хотя его по-прежнему трепала тропическая лихорадка. Как его ни уговаривали уйти обратно, Александр Африканович и слышать не хотел и вместе со всеми тянул шлюпки.
Крепкий, жилистый Бударин работал сосредоточенно и весело. Он заметно похудел. Лицо его, усеянное веснушками, было мокро от пота. Отросшие волосы свисали к плечам и делали его старше и похожим скорее на художника, чем на моряка.
Шлюпки были изрешечены пулями и осколками, а инструментов — всего один паран, случайно сохранившиеся в одной из шлюпок топорик, два молотка да два зубила. С этим много не наработаешь. Но, Бударин был другого мнения.
— Топор — это и молоток, и ломик, и нож, — заметил Борис Александрович.
И все, глядя на него, засмеялись.
Друт пошутил:
— Борис Александрович, а нельзя ли из топора бритву сделать? Вот и у Ильи Бахирева, смотрите, какая борода выросла: пять волосков всего. Волос от волоса — не различишь и голоса. В зятья к малайцам не отдашь его, такого лохматого.
Удручающее настроение улетучилось. Смех исцелил от уныния. А Бударин умел и любил и сам посмеяться и других рассмешить. Он повторял:
— Пасть духом — значит погибнуть.
У людей появилась уверенность, что шлюпки будут починены. Значит, тогда можно уплыть и на Борнео.
— А в этой шлюпке, смотрите, шпангоуты целенькие, ни одного пуля не перебила! — радовался Друт.
И теперь уже каждый видел, что можно сделать, и делился своими соображениями с остальными членами экипажа.
— Можно целые доски обшивки с этой шлюпки снять и поставить на ту, где целы шпангоуты, — предложил Иван Васильевич Байдаков.
На песке виднелись следы ног, изломанная длинная полоса, что прочертил киль шлюпки. Уже одна шлюпка была вытащена из лагуны на берег, за линию прибоя. Возле остальных двух лениво плескалась зеленовато-голубая вода, кружились ослепительно белые чайки. А за коралловым рифом пенились, накатываясь, огромные валы шумящей воды.
Моряки, вытащив шлюпку, сели покурить. На песке четко вырисовалась тень пальмы. Бахирев растянулся на затененном местечке, уткнувшись в горячий песок подбородком. Лицо его похудело, вытянулось, нос заострился. Взгляд карих глаз был рассеянным, и мысли витали далеко от острова.
— Борис Александрович, — обратился Бахирев к Бударину, — вот вы всех подбадриваете, говорите, что коллектив — это все, что в коллективе «каждый кузнец общего, а значит, и своего счастья». А все-таки положение наше неважное, ни к черту. Живем, питаясь дикой травой, моллюсками. Уже скоро чуть ли не три месяца, как я в последний раз ел хлеб. Я вон уже какой стал: грудь слилась со спиной. Прямо Дон-Кихот. Да и тот малость потолще был, как мне сдается. Конечно, это еще не беда. Но вот о нашей судьбе не знают дома. Если бы знали, тогда было бы на что надеяться. Верно, нас там уже похоронили, дома-то, время военное! Разве можно о нас думать по-другому, ежели вестей от нас нет? А вести и не подашь: радио-то нет. Там война, а мы здесь бесполезно сидим. Зазря гибнем.
— Эх, Илья, устал ты, вот и заговорил так. В истерику ударился. Чертов ты Дон-Кихот, и скажет же такое!
Все засмеялись.
— Все так меня зовут. Вон и сейчас зубы выскалили. А думают то же, что и я: гиблое наше дело. Вам, конечно, нельзя так говорить: вы же партийный, а мне что — с меня спросу нет…
— Ах, с тебя спросу нет! Ты амнистию себе нашел? Беспартийный, поэтому можешь всякую чушь болтать? Все, что вздумаешь? Указу, мол, мне никакого нет — живем на каком-то острове. Так, что ли? — Бударин разволновался. Обычно спокойный, сейчас он вышел из себя.