— Есть ценности преходящие, дружище. А есть вечные. Есть благородство, а есть подлость, — произносит Шура-профессор…

Я открываю глаза. Стою, прислонившись к холодной кирпичной стене, а мимо текут бесконечной рекой прохожие. Что же со мной было? Галлюцинация? Голодный обморок? Внезапный сон? Но ведь я точно запомнил Дьявола, его ухмылку, его акцент. Он был, этот Дьявол, я не мог его выдумать! Ну, конечно, вот же он, трусливо уходит, сейчас исчезнет в толпе. Я вижу его широкую спину в ратиновом пальто, его мягкую шляпу… Догнать, немедленно догнать, сдать в милицию, пока не ушел! Я кидаюсь вперед, расталкиваю людей, хватаю его за рукав. На меня смотрят усталые умные глаза из-под стекол в золоченой оправе, подбородок сбоку располосован шрамами — типичное челюстное ранение.

— Вы что-то хотите сказать? — спрашивает вежливо и негромко.

— Извините, конечно, — смущаюсь я и выпаливаю первое, что приходит в голову: — Вы в сто девяностом минометном полку не служили? Вот, показалось, знаете ли…

— Я служил в двести пятом гаубичном дивизионе. А потом в ИПТАПе [1] . Там меня и подбило, под Яссами…

Мы понимающе улыбаемся друг другу, он уходит, а я еще стою на перекрестке, соображая, кому же позвонить, у кого занять? И опять думаю о Вале, о Юрке…

Это, пожалуй, единственные люди, которым не надо ничего объяснять. Поймут, как родные. Даже лучше некоторых родных. Учились мы вместе, еще до войны, в институте, в одной группе, неразлучно всюду появлялись втроем, и все подозревали, что с Валей у меня любовь. Но любовь была у нее с Юркой, а я без памяти любил другую девушку, которая вышла замуж, когда я ушел в армию. После ранения Юрку оставили служить в Москве, во внутренних войсках, но дальше младшего лейтенанта он все почему-то не продвигался, хотя был занят на службе с утра до ночи. Да, только они и остались у меня в Москве от той веселой, довоенной студенческой жизни, когда память не была отягощена никакими воспоминаниями, кроме детских и школьных. Но просить денег у Вали в третий раз? Нет, не могу. Кто же выручит?

Листаю записную книжку. Телефоны однокурсников, редакций, каких-то студентов из театрального, из консерватории, из геологического, с которыми познакомился уже не помню где и когда. Мать погибшего товарища… Кто еще?

Феликс!

Как же я не вспомнил о нем раньше? Мой школьный товарищ, книжник и добряк. В школе почему-то звали его нелепым прозвищем — Клякса. Почему Клякса? Никто не мог объяснить. Клякса — и все! Со второго и до десятого класса, как приговоренный. Был мальчик Клякса, стал высоченный парень — все равно Клякса. Он обижался на это дурацкое прозвище, сразу лез драться. Но за ним исподтишка неслось:

— Клякса — Вакса — Сапоги…

Я, правда, ни разу не назвал его этим прозвищем. И не потому, что не хотелось подразнить. А, скорее, из-за привычки во всем искать какой-то смысл. Вот, например, Чугунок — это прозвище точное: центральный нападающий нашей футбольной команды бил по мячу головой, будто чугунком. И мяч влетал от этой непробиваемой головы в ворота чаще, чем от ударов ногами. Или Булочка — толстый мальчик из параллельного класса, он же Дуня. А живой человек и вдруг — Клякса, это белиберда какая-то. Не может мальчик походить на чернильное разлапистое пятно. Правда, уже в старших классах появилось у Феликса еще одно прозвище. Его стали уважительно звать «философ»: он усиленно читал Гегеля, Канта, Аристотеля, а классиков марксизма знал не хуже студентов, приходивших в школу на педагогическую практику. Но учиться Феликс пошел почему-то в театральный институт, недолго побыл на войне солдатом-пулеметчиком, и его списали по тяжелому ранению. Теперь он был актером какого-то передвижного театра, не имевшего своей сцены и гастролировавшего по небольшим городам.

Жил Феликс, на счастье, неподалеку от перекрестка, на котором я встретился с Дьяволом. Феликс должен бы выручить. Много раз он звал меня в гости, а я все не мог собраться. Сейчас — самый подходящий случай. Только бы оказался не на гастролях, только бы застать! Мне надо ведь совсем немного, совсем ерунду, если посмотреть на мою беду глазами человека, получающего зарплату, а не стипендию. И живущего семьей, своим домом, как Феликс.

Он оказался дома, в темноватой, довольно большой комнате, сидел за столом среди раскрытых книг и что-то выписывал.

— Хо-хо! Ты? Ну молодец, что пришел. Я как раз Декартом занимаюсь. Слушай, что ты думаешь о причинах его дуалистического воззрения? Ведь, с одной стороны, Декарт, безусловно, материалист. А с другой… Слушай, а ты почему такой мрачный? — И, не дождавшись ответа, торжественно продолжал: — У Кон Фу-цзы, у Конфуция, значит, однажды спросили: «Почто весел есть?» И отвечал Кон Фу-цзы: «Я здоров, я мужчина, я живу». Понял? Вот оптимизм! Учиться оптимизму, по-моему, надо у древних. У стоиков, например. Сейчас я тебе из Лукреция одну выдержку прочитаю…

Я остановил Феликса и сказал, что привело меня к нему.

Он рассмеялся.

— Не понимаю твоего веселья.

— Да у нас в театре уже третий месяц никому денег не платят. Горим! Просто синим огнем горим.

— Три месяца?! Как же ты… обходишься? Семья ведь…

— Жена что-то придумывает. Что-то изобретает. Дочку отправили к ее старикам, к деду с бабкой…

Я встал.

— Да ты не торопись. Скоро жена придет, попьем чаю. А пока в шахматы сгоняем. Давай? Или постой, я тебе Саллюстия сейчас покажу. Ты никогда не читал Гая Саллюстия Криспа? Римский историк…