— Что это вы будете валяться на земле, — говорил он, — когда дом есть, диван и все удобства. Хватит уж, попутешествовали.

— Во-первых, не на земле, — защищался я, — а на надувном матраце и в пуховом спальном мешке; а во-вторых, я завтра всё равно уезжаю. Погода хорошая, и провести последнюю ночь у реки одно удовольствие. Так что спасибо вам большое, Григорий Петрович, но я, пожалуй, останусь в палатке. Приходите ко мне вечером на чай. Посидим у костра, потолкуем.

— Вас иконы интересуют? — вдруг спросил он.

— Иконы?.. У вас есть иконы?

— Есть. Вы, как художник, наверное, разбираетесь в них, а может быть, вам что-нибудь подойдет. Да и мне интересно, узнаю кое-что.

Вот чего не ожидал, того не ожидал!

— Да, — ответил, — в иконах я действительно немного разбираюсь и очень люблю древнерусское искусство. В точку попали… Большая у вас коллекция?

— Да сорок досок, наверное, есть.

— Сорок?! — это было немалое собрание, и среди этих сорока могли оказаться интересные вещи. — И многие у вас собирают иконы?

— Нет, я один, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я один такой во всем районе. Меня все психом считают, даже жена.

— Что же у вас есть? Скажем, самое старое? — не терпелось мне.

— Двенадцатый век есть, — проговорил он нарочито небрежно. В интонации прозвучало скрытое хвастовство. А может быть, просто гордость коллекционера? Насчет двенадцатого века он, конечно, загнул. Мне захотелось взглянуть на коллекцию, тут возможны любые неожиданности. Когда-то я этим увлекался, кое-что собирал. Случалось, дарили мне в деревнях старики, но чаще молодые люди, то Богоматерь величиною со спичечный коробок, выполненную финифтью, то литую из бронзы иконку с изображением «праздников», то вырезанного по дереву Николу, то старую рукописную книгу — псалтырь. Из каждой поездки я привозил что-то подобное. Но я никогда ничего не покупал. Сначала так получалось само собой, не было необходимости покупать, так отдавали; потом, когда собиранием икон стали заниматься многие, не покупать ничего и тем более не продавать стало моим правилом; когда же в последующие годы иконы стали модой, я перестал их собирать и даже интересоваться ими. Но с коллекцией, собранной на месте, встретился впервые. Не взглянуть на неё было просто грешно.

Быстро свернув палатку и уложив рюкзак, я зашагал со своим новым знакомым к нему домой. По дороге мы зашли в его гараж, где у него стоял мотоцикл с коляской, и оставили там мои веши — рюкзак и этюдник, а немного не доходя до дома, Григорий Петрович остановился и сказал:

— Знаете, мы как сделаем? Я сейчас зайду один, а вы минут через пять. Вон моё парадное, правое, второй этаж налево, квартира шестнадцать, — он показал мне на дверь, перед которой сидели на скамеечке три пожилых женщины.

Не успел я оторвать палец от звонка, как Григорий Петрович открыл мне дверь. Он провел меня в большую комнату своей двухкомнатной квартиры. На пороге меньшей комнаты стояла с грудным ребенком на руках растрепанная молодая женщина. «Моя жена Людмила», — бросил на ходу хозяин дома. Я на секунду остановился, чтобы поклониться, Людмила хмуро кивнула мне в ответ.

Я ожидал увидеть стены, завешанные иконами, но увидел только большую раму с множеством фотографий. Знаете, как обычно бывало в деревне? Тут и солдат, тут и напряженные лица молодых, жениха и невесты, и конопатый лопоухий мальчишка, тут и покойник в гробу, и новогодняя открытка. Большие храмовые иконы стояли между шкафом и стеной, а маленькие, домовые, лежали кучами за диваном и в углу у окна. В комнате стояли ещё детская кроватка и новенький сервант.

Григорий с удовольствием начал показывать мне свои богатства. По моей просьбе он расставлял, доски вдоль стены, шкафа и дивана — сервант он боялся поцарапать. Поставит доску и молчит, ждет, что я скажу. Или сам объясняет, но примитивно, путано. Видно, что плохо разбирается.

Посмотрели все, но ничего особенно неожиданного я не обнаружил. Был тут XVIII век, был XIX и XX, иконы поздние, писанные в реалистической манере. Таких большинство. Были вещи и более интересные, выполненные в традициях древнерусского письма. Одна из икон была вся позолочена и выглядела весьма парадно. Смотрю я на неё и вижу, отколупнута с краю позолота, виден из-под нее левкас (слой с мелом, на который наносилась живопись).

— Кто это ковырял?

— Смотрел тут один, — отвечает Григорий, — много ли золота.

— Какое уж тут золото?! — говорю я. — При подобной позолоте слой бывает всего в сотую долю миллиметра. Разве дело тут в золоте?

Мы понимающе улыбнулись друг другу.

Двенадцатого века здесь быть не могло. Откуда ему взяться, если икон того времени известно всего несколько штук, в основном Киевская Русь, а то и вовсе Византия. Погрудный Спас, которого он мне представил как икону XII века, возможно, при внимательном изучении, потянул бы на XVII век. Доска была старой, рубленой, но изображение безнадежно испорчено: Григорий неумело реставрировал икону, снял верхний слой, соскреб позднюю запись, но заодно повредил и нижний слой. Другого Спаса, которого он представил мне как икону Строгановской школы, мне пришлось также разжаловать. Никаких оснований относить ее к мастерской Строгановых я не нашел.

— Если вы говорите «Строгановская школа», — сказал я ему, — то вы должны знать, что эти иконы отличает миниатюрная тонкость письма, тончайшее золотое кружево прописи. Краски на этих иконах изысканны по сочетаниям, фигуры изящны и тонки, это совсем особое, не похожее ни на что искусство. Я не говорю уже о таких обязательных приметах строгановских икон, как малый размер (а эта икона храмовая) и обычно широкое поле под драгоценным окладом. Ладно, оклада может и не быть, но письмо-то, письмо! Это было искусство для избранных, а может быть, и искусство для искусства. Ничего этого здесь нет. Могу сказать определенно, что это не строгановская икона.