– Совершенно очевидно, что капрал Андерсон, не считал, будто пулевое отверстие в полу спальни было результатом выстрела Дэнни Хэнсфорда.

Бобби Ли Кук, который уже выступил со своей заключительной речью, был лишен возможности отвести измышления прокурора.

После выступления прокурора судья объявил перерыв в судебном заседании на один день. Наутро зал был снова забит до отказа. Судья Оливер зачитал длинный список обязанностей присяжных и отправил их в совещательную комнату для вынесения вердикта.

Спустя три часа по коридорам прошел слух, что присяжные вернулись в зал. Пристав призвал публику к порядку, и присяжные заняли свои места.

– Господин старшина, вы вынесли вердикт? – спросил судья Оливер старшину присяжных.

– Да, сэр, – ответил старшина.

– Не соблаговолите ли вы передать вердикт секретарю, чтобы он его зачитал?

Старшина передал секретарю лист бумаги. Секретарь встал и огласил текст:

– Мы, присяжные, находим, что подсудимый виновен в преднамеренном убийстве.

Публика тихо ахнула.

– Приговор – пожизненное тюремное заключение, – провозгласил Оливер.

Два судебных пристава подошли к Уильямсу и сопроводили его к маленькой двери за скамьями присяжных. На пороге Уильямс на секунду остановился и оглянулся – взгляд его был пуст, темные глаза – как и всегда – абсолютно непроницаемы.

Публика высыпала в коридор и плотным кольцом окружила Бобби Ли Кука, который, стоя в ореоле света софитов и под прицелами телевизионных камер, высказал свое разочарование исходом процесса и заявил, что в течение нескольких дней подаст апелляцию. Пока он говорил, мимо толпы к лифту проскользнула никем не замеченная одинокая фигурка – это была Эмили Баннистер, мать Дэнни Хэнсфорда. Прежде чем дверь лифта успела закрыться, она обернулась. На лице ее была едва заметная улыбка и выражение спокойного удовлетворения.

Джим Уильямс начал день в полных грандиозного великолепия покоях «Мерсер-хауз», а закончил его в холодной камере тюрьмы Чатемского графства. Таковы превратности судьбы. С блистательной общественной жизнью было покончено. Никогда больше сливки саваннского общества не станут возносить жаркие молитвы небу, чтобы оказаться приглашенными на экстравагантные вечера Уильямса. Он проведет остаток своих дней в компании воров, мошенников, насильников и убийц, короче, того самого, выражаясь языком Ли Адлера, «криминального элемента», который Джим столь рьяно и публично порицал.

Неожиданность и глубина падения Уильямса потрясли Саванну до основания. Общество не могло свыкнуться с мыслью о столь низком падении, и это можно было считать данью уважения Джиму. Не прошло и двенадцати часов с момента водворения Уильямса в тюрьму, как по городу пополз слух о том, что за решеткой Джим обставил отведенную ему камеру по своему вкусу.

– Ему присылают еду в тюрьму, – говорила Прентис Кроу. – Я слышала, будто дело уже улажено. Обеды он будет получать с кухни миссис Уилкс, а ужины – один вечер от Джонни Харриса, другой – от Элизабет. Он даже составил список вещей, которые привезут в его камеру – жесткий матрац и письменный стол в стиле Регенства.

Тюремные чиновники отрицали, что Уильямс пользуется в камере какими-то особыми благами, утверждая, что у него точно такие же права, что и у всех остальных заключенных, а это, как считали досужие умы, было очень плохой новостью для Уильямса. По говаривали, что его ждет еще более зловещая перспектива – перевод в исправительную тюрьму в Рейдсвилле, где Джиму предстояло отбывать свой бесконечный срок. В тот день, когда судья Оливер огласил приговор по делу Уильямса, заключенные Рейдсвилла взбунтовались и подожгли тюрьму. В свое первое утро в саваннском исправительном заведении Уильямс получил вместо приветствия свежую газету, где содержался подробный репортаж о бунте, рядом с репортажем помещалась короткая заметка об исходе суда над Джимом. На следующий день событиям в Рейдесвилле снова была посвящена первая полоса. Трое черных заключенных убили белого, нанеся ему более тридцати ножевых ранений. Администрация тюрьмы в ответ на это перетряхнула все заведение и изъяла у заключенных целый арсенал, где была даже одна самодельная бомба. При таких обстоятельствах речь в сплетнях пошла уже не о том, кто будет поставлять еду и камеру Уильямса, а о том, удастся ли его адвокатам уберечь своего подзащитного от перевода в Рейдсвиллскую тюрьму.

Домыслы и спекуляции на тему дальнейшей судьбы Джима Уильямса были пресечены самым решительным и безжалостным образом: через два дня после оглашения приговора судья Оливер освободил Джима под залог в двести тысяч долларов. Свора репортеров с камерами и без густой толпой окружила Джима Уильямса, когда он шел от ворот тюрьмы к своему синему «эльдорадо».

– Как всегда, бизнес будет превыше всего, мистер Уильямс? – спросил один из репортеров.

– Да, черт возьми, будет бизнес, как всегда! – ответил Джим. Несколько минут спустя он снова был в Мерсер-хауз.

Внешне жизнь Джима Уильямса, казалось, вернулась в нормальную колею. Он снова начал торговать антиквариатом и с разрешения суда посетил торжественный вечер в Нью-Йорке, посвященный выставке творений Фаберже из коллекции королевы Елизаветы в музее Купера-Хьюитта. Джим сохранял полное спокойствие; его разговоры не потеряли ни грана своей остроты, но… теперь он был осужденным убийцей, и, несмотря на легкий юмор, с которым он, казалось, относился к своему положению, над Джимом Уильямсом повисла аура отчаяния. Его темные глаза стали совсем черными. Он все еще получал приглашения, но их стало намного меньше. Старые друзья по-прежнему звонили, но гораздо реже, чем раньше.