— А что ж? — Кулябин вздыхает. — Ехать надо к самому Синайскому. Растрясти его на все корки и чтобы пересмотрели.

— Ну, разумеется, сейчас же созвонюсь и поедем. Вот что, товарищ Гиндин, передайте, пожалуйста, Аносову, чтобы поскорее собрал все материалы. Оп поедет вместе со мной. Что это вы? Ах, арбуз! Это так, пустяки. Кстати, скажите Моте, чтобы зашла убрать.

И когда Гиндин выходит:

— Ну, а ты, Кулябин, сейчас же распорядись, чтобы это гнилье изъяли из продажи. Ничего, спишем, не впервой. Да не вешай.нос! Мы еще тут с тобой таких дел натворим! Вот только бы с этим проклятым «Табачником»!..

Я снимаю трубку, чтобы звонить Синайскому. Самому Синайскому! И сейчас же кладу ее. Разве вот что... Гущин... Да, конечно, он может помочь, это же как раз по торговской линии... Поднажмет — и кончено.

— Гущин? Да, да, Журавлев. Понимаешь, брат, так обстоятельства повернулись, что мне нужно тебя сегодня же видеть... Нет, дело тут одпо. Очень важное. Ты с Синайским уже познакомился?.. Нет, нет, председатель нашего губсоюза... Ну вот, очень хорошо... Да, нужна твоя поддержка, хочу с места в карьер тебя использовать. Что ж, брат, поделаешь, хотя бы и протекционизм... Но тут дело совсем не личного порядка... Только я поздно, часов в десять, ничего?.. Да вот тогда все и расскажу... Да, да. Всего!

Лносов уже сДоит около меня, одетый и с портфелем.

— Это ты Синайскому?

— Нет, это я товарищу одному. Хороший армейский приятель и может помочь в этом деле с «Табачником», Синайскому сейчас позвоню. Ну, как ты смотришь на эту историю?

Аносов пожимает плечами:

— Чего ж тут смотреть. Так сказать, нормальный бюрократизм.

— Так, значит, ты это устроишь, Гущин?

— Ладно, заметано. Сделаем. Дело ваше правое и ясно, как шоколад. Завтра же поговорю... Постой, постой, ты что это? Никак уходить собираешься? С ума, что ли, сошел? Мы же с тобой еще и не поговорили как следует. Катюша, да что же это он дурака валяет? Держи его за шиворот!

— Видишь ли, Гущин, я лучше к тебе в другой раз приду и посидим подольше. У меня нынче на вечер работы до черта. И, по правде тебе скажу, если бы не дело, я бы к тебе сегодня не пришел. А завтра — вставать рано, с семи часов у меня...

— и-никаких разговоров! Ничего не признаю. Это что же: издевательство какое-то, провокация с твоей стороны? Четыре года не видались, и вдруг, пожалуйте, дела у него!.. Вот что: если уйдешь, — я тебя знать не желаю и ни с какими Синайскими разговаривать не буду. Что, съел? Садись лучше вот на этот диванчик и сиди смирно. А я поищу, пет ли у нас чего-нибудь такого-этакого.

Как тут устоять против его ивановского радушного оканья!

Гущин молодцевато направляется к шкафу.

Молодцеватость и военная стройность у него прежние, и это больше всего от высоких зеркально-светлых сапог. Я помню, что по части высоких сапог он знаток и страстный любитель. «Волнуют меня только две вещи на свете, — уверял он часто, — во-первых, мировая революция, во-вторых, хорошие сапоги».

Он заглядывает в узкую половинку шкафа и притворно изумляется:

— Смотрите, пожалуйста! Оказывается, есть еще порох в пороховницах!

В высоко поднятой руке у него бутылка водки.

— Как у вас тут, употребляют? Ну, ясное дело. Это только Сольц не велит, да и то, наверное, у себя дома прикладывается, старичок... А ты, Катюша, устрой-ка нам, знаешь, это самое, вроде Володи, одним словом, из помидоров с огурцами. И еще там, что вздумаешь.

— Что-то ты, Павел, опять зачастил, — говорит Катя укоризненно, но с всегдашней милой своей улыбкой, — серьезная такая улыбка, будто Катя прислушивается к чему-то, что внутри нее,- — Смотри, как бы не вышло с тобой то же, что в Иванове...

— Ну что ты, голубь! Это со свиданьем-то да не выпить, с армейским-то закадычным другом! Оно даже по уставу внутренней службы... — ловким, точно рассчитанным хлопком по донышку Гущин выбивает пробку, но так, что она не вылетает, а остается в горлышке. — Вот как у нас, Алексаша, работают. Квалификация! Ты как предпочитаешь: сразу заложить фундамент или мелкими пташечками?

— Да я, понимаешь, Гущин, водки-то вообще не шло...

Он отшатывается от меня и смотрит, вытаращив глаза.

— Ну-ну, брат... ты, я вижу, совсем тут забюрократился. От старых приятелей делами отговариваешься, водки не пьешь...

Я пытаюсь оправдаться:

— Не знаю уж, что-то душа не принимает. И потом сердце у меня немножко подгуляло, — говорят, вредно...

— Сердце... Водка, брат, она от всех болезней лечит, Ну, ладно, на первый раз прощается. И все-таки ты у меня не отвертишься. Не-ет, голубь, не рассчитывай!

Гущин опять идет к шкафу и извлекает оттуда длинную бутылку нежинской.

— Вот-с, — щелкает он пальцем по стеклу, — это уж самое дамское. В этом детей купают — слабенькое.

Весело и хлопотливо он достает рюмки, откупоривает, разливает, ворчливо приговаривая: