— Мы, несмотря на всю его пошлость, сразу догадались, что сие послание принадлежит вам, молодой человек, — продолжил Карамзин.

— И, вероятно, списано с новейшего письмовника… — предположила Екатерина Андреевна. В голосе ее он слышал улыбку, которая была ему особенно обидна.

— Да нет, отчего же, — возразил он. — Я сам писал, но произошло недоразумение, разносчик доставил его сюда по ошибке. Оно предназначалось другой даме. Простите меня, Екатерина Андреевна, великодушно.

Она рассмеялась.

— Екатерина Андреевна вас, может быть, и простит, — строго возразил Карамзин, — но я требую сатисфакции. — Он сделал паузу, во время которой Пушкин пережил несколько неприятных мгновений. — Вы пойдете со мной в кабинет и выслушаете от меня очередную порцию исторических штудий…

Пушкин облегченно вздохнул: гроза, кажется, миновала. Карамзин, как и его жена, тоже улыбнулся.

Екатерина Андреевна посмотрела на Пушкина лукаво:

— А мне жаль, что письмо писано не ко мне! Николай Михайлович, а ты не забыл, что тебя ждут на обеде во дворце? Так что Пушкин сегодня достанется нам, мы будем им распоряжаться в полной мере. Тем более что он кругом виноват.

— Ничего-ничего, пока я буду одеваться, он успеет прочитать и скажет мне свое мнение.

Пушкин развел руками и жалко улыбнулся. Карамзин поманил его пальцем, и он поплелся за ним.

Екатерина Андреевна улыбнулась ему вслед. И пошла в дом отдать приказания по хозяйству.

Две ее дочери появились на пороге одной из комнат.

— Пушкин? — спросила Соня.

— Пушкин, — сказала Екатерина Андреевна.

Девицы рассмеялись, а мать погрозила им пальцем.

— Maman, он такой забавный и похож на ручную обезьяну.

— Ручные обезьянки, бывает, ведут себя препогано, — сказала Екатерина Андреевна.

Карамзин вертел перед зеркалом Аннинскую ленту. И так, и сяк… Подтягивал концы. Наконец надел ее, как ему показалось, верно. Оборотился к Пушкину, сидевшему на диване.

— И все же Россия имеет сорок миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он, как человек, ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностию будущего исправления ошибок…

— Но если монарх — изверг? Как Иван Грозный? — спросил Пушкин. — Как быть в сем случае?

— Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий: закон должен располагать троном, а Бог — жизнию царей!

— Но если деспот — Нерон, Калигула, Павел, наконец, — который сам себя считает и верой, и мнением, и народом? Что сделает с ним народ и что велит ему ваша «мудрость веков»?

— Что ж, тогда снесем его, как бурю, землетрясение, язву — феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение девяти веков имели только двух тиранов… И второй был не Павел, как думаете вы, молодой человек. Второй был Петр Первый. Заговор возможен… Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов!

— То есть вы хотите сказать вслед за госпожой де Сталь, что правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой…

Карамзин посмотрел на своего молодого, но бойкого собеседника и ответил без тени улыбки:

— Спаситель в таких случаях говорил: ты сказал!

Он снова повернулся к зеркалу, поправил ленту, потом снял ее и перевернул. Так, кажется, она была на месте. Он глянул на Пушкина искоса и не смог удержаться от смеха. Пушкин тоже прыснул, и они оба расхохотались.

— И кстати, запомните, молодой человек: те в России, которые более прочих вопиют супротив самодержавия, носят его в крови и в лимфе! — вдруг очень серьезно добавил он, обращаясь к Пушкину. — Не уподобляйтесь им.

— И чем же вы занимаетесь вечерами, когда остаетесь одни, в кругу семьи? — спросил Пушкин Екатерину Андреевну с дочерьми.

— Читаем Вальтера Скотта, — выскочила вперед матери София.

Екатерина Андреевна улыбнулась поспешности дочери и добавила:

— Супруг любит говорить, что когда мы заживем когда-нибудь домом, то поставит он в саду благодарный памятник Вальтеру Скотту за удовольствие, вкушенное им в чтении его романов. Как жаль, что вы не можете покидать Лицей вечерами…

Пушкин замялся, хотел сказать, видно, о чем-то другом, но отшутился, по обыкновению:

— Я не силен в английской речи. Как, впрочем, не силен и в немецкой… Но постараюсь наверстать. У нас Саша Горчаков лучший англичанин, буду брать уроки.

Он смотрел на Екатерину Андреевну как-то странно, переходя какую-то невидимую грань приличия. Она вдруг поняла, что он смотрит на нее как мужчина, оценивая и восхищаясь.

— И вот что: пойдите-ка погуляйте в саду с дочерьми, я вам их доверяю, Пушкин! — приказала она.