– Я нисколько не устал, дядя Миша. Мне очень интересно. Скажите, а… А в МГИМО трудно поступить? – решился Юра задать вопрос, который уже день или два вертелся у него на языке.

– О, это разговор, Юрий Алексеевич! – серьезно кивнул Михаил Муратович. – Вижу, что ты склоняешься к какому-то важному решению. Я, в общем, не хотел бы оказывать на тебя давление, но скажу: дипломатическая карьера нехудший выбор и требует серьезного образования. Давай вернемся к этому разговору, когда ты поймешь, что не сиюминутный порыв был причиной того, что ты задал мне свой вопрос. Пусть твое решение созреет, если ему суждено созреть. Тогда, Юра, обговорим подробности, и я, безусловно, со своей стороны окажу тебе всемерную поддержку. А теперь пожелаю тебе спокойной ночи.

– Спокойной ночи, дядя Миша.

Михаил Муратович если и не ликовал внутренне, то испытывал определенный подъем и вдохновение. Он давно лелеял мечту воспитать преемника и наследника своей небольшой, но богатой финансовой империи, которую ему удалось создать в недрах Министерства внешней торговли. Так уж получилось, что к юрисконсульту, то есть к Михаилу Муратовичу Мистулову (его стараниями), протянулись важные ниточки, и он, Михаил Муратович, обладая умом, опытом и характером, с помощью этих ниточек весьма успешно манипулировал некоторыми ответственными товарищами и фактически перераспределял денежные потоки, которые, по его авторитетному мнению, текли куда не надо. И при этом, необходимо отметить, всем было хорошо: и государство получало ожидаемую прибыль, и Михаил Муратович был удовлетворен и морально, и материально. Да-да, позднее такой симбиоз Михаила Муратовича и министерства стали называть сращением государственных и мафиозных структур, но Михаил Муратович был бы глубоко оскорблен, назови его кто-нибудь мафиози. Он всего лишь инициативно и творчески подходил к своей работе и болел душой за дело. А преемника все не было, такая жалость.

Юра понравился Михаилу Муратовичу своей сдержанной энергией, живым умом, особой врожденной стильностью поведения и, что немаловажно, умением слушать и правильно воспринимать услышанное. Последнее, считал Михаил Муратович, должно быть неотъемлемым качеством дипломата и дельца. Такие люди располагают к себе и со временем естественным образом, по мере роста личности, теряя некоторые моральные предрассудки, научаются этим пользоваться. Ведь, как известно, лучше всего умеют слушать те люди, рядом с которыми лучше не болтать.

И если уж судьба не подарила ему родного сына, рассуждал Михаил Муратович, то пусть Юра станет наследником. Этот, как надеялся Михаил Муратович, провинциальный алмаз, ниспосланный свыше, стоило огранить, отполировать и затем найти ему достойную оправу. А милая Ирочка, мама Юры, вряд ли будет против устройства его будущего. Его блестящего будущего!

Ритуся, старшая Юлькина сестрица, та самая, что стала причиной счастливого брака Елены Львовны и Михаила Муратовича, появлялась на Котельнической стрекозиными налетами. Трещала крылышками, дразнила и задирала Юльку и Юру, если заставала их, бродяжек неугомонных, дома, приводила в порядок себя, пропыленную, растрепанную, пропахшую дымом гадкого неведомого курева, вкусненько кушала, требовала денег и – будто ветром ее сдувало. К счастью.

К счастью, потому что стрекозой она была, как чувствовал Юра, не совсем безобидной. Трассируя по дому стремительными крутыми зигзагами – из ванной в свою комнату, из комнаты в гостиную, из гостиной на кухню, из кухни в кабинет Михаила Муратовича, она будто бы оставляла за собою опасный след, пересекать который себе дороже, пока он не растаял. Пока дух Ритусин не развеялся и пыль с одежд ее не собрана в пылесос. Все будто порчи опасались, поэтому во время Ритусиных налетов по возможности сидели по углам.

Солнечная барыня Елена Львовна словно бы за скучную серую тучку пряталась, когда являлась Ритуся, и начинала чуть-чуть пошаркивать домашними туфельками, чуть-чуть сутулиться, ежась под шелками, чуть-чуть пыхтеть, часто-часто пудриться и подновлять на губах помаду, которая в Ритусином присутствии стиралась необыкновенно скоро.

Ирина Владимировна, случалось, слышала, как за стенкой дорогая ее подруга с кротостью чрезвычайной (и лицемерной, можно не сомневаться) уговаривает свое беспутное чадо:

– Лучше бы тебе, Ритуся, дома остаться. Лучше бы тебе… Ах боже мой. Ты еще дитя, хотя и не понимаешь того.

Все твои забавы нынешние не более чем развивающие игры, прятки-пятнашки, казаки-разбойники. Но, знаешь ли, можно и заиграться. Забыться, заблудиться и пропасть. Игры у деточек случаются и опасные. Ритуся, я боюсь за тебя. Ритуся, мне еженощно кошмары снятся. Ритуся, я тебя запру, в конце концов… Ритуся, что за ужас у тебя на шее?!

– След поцелуя, мамуля. Нетрудно догадаться взрослой-то женщине, – спокойно дерзила Ритуся.

– Нетрудно, – кротко соглашалась Елена Львовна. – Только я о другом… Что это за мерзопакость на веревочке?

– Косточка. Средняя фаланга указательного пальца левой руки, – спокойно объясняла Ритуся и громко, так что и за стенкой слышно было, тянула из стакана домашний морс.

– Чья косточка??? – ужасалась Елена Львовна.

– Вроде бы женская.

– Ритуся?!!

– Книжник сказал, ей лет двести. Скорее всего, жертва разбойников. Вполне возможно, что и Ваньки Каина. Он своих жертв коварно заманивал в подземелья (был у него потайной ход в каком-то кабацком погребе), а там, в подземелье, убивал и грабил. И где-то укупоривал награбленное. На черный день.