Особенно дурно делается, – продолжал рассуждать Свищ, – когда наступает момент, и ты понимаешь, что, как здесь, так и там, на воле. Но там все плещется в амортизирующей жидкости, в киселе культуры. Но беда в том, что все мы жаждем этого киселя, и чем плотнее он, тем привлекательнее. И мягкий диван лучше шконки, и собственная ванная в голубом чешском кафеле лучше здешнего банного заведения с помятыми цинковыми шайками, и джинсовый костюмчик лучше робы, и кофе с коньяком лучше чифиря, и детектив Агаты Кристи несравнимо интереснее рассказов какого-нибудь Борзого о своих фантастических подвигах… Ты заметил, Немтырь, что говорю я о сугубо материальных воплощениях культуры, о тех, что на потребу? О других и не скажу. Я, знаешь ли, давно уже вышел из щенячьего возраста и о звездных далях не мечтаю. А звезды-то, кстати, с порога здешнего лазарета смотрятся так же, если не яснее, чем с моего балкона в Дорогомилове…

Наставник Юрин вскорости навсегда исчез из Юриной жизни, попрощавшись скуповато и наказав держать форму, и физическую, и психическую, чтоб не превратиться в лагерного помоечного «черта», в «чушку» – побирушку, потому что это на всю жизнь, «культурным киселем» чертовщину не вылечишь. Наказал также избегать по возможности карточной игры и не иметь дела с лагерными барыгами, потому что это прямой путь к рабству и, в итоге, к оскотиниванию. А худая скотина куда годится? Разве на жертвенник ее… И Свищ исчез, не зная еще, что нет у него уже квартиры в Дорогомилове с голубой кафельной ванной и звездным балконом, что придется ему подниматься с самого-то дна, что вершиной его карьеры будет работа в гулком, как пещера, приемном покое заштатной окраинной больнички, сутки через двое, а пределом комфорта – маленькая квартирка, что пещерка, в Южном Бутове под самую старость. А должность в больничке и пещерку ту получит он, продаваемый и перепродаваемый, будто вещь, в уплату за дела неправедные, за тайное врачевание огнестрельных ранений да ножевых порезов, за сведения о таинственных умертвиях и еще кое за какие деяния, которые снились Свищу в страшных снах.

Свищ исчез, а перед Юрием Алексеевичем простирались семь долгих, смутных и беспросветных лет, застилающих горизонт, и ему казалось, что этими семью годами и кончится судьба.

Когда Валентин обвинял Ирину Владимировну в том, что она отвадила его учеников, он кривил душою, поскольку «ученики» один за другим исчезали сами по себе, взрослея и остепеняясь. Кроме того, ведь одно дело обнаруживать древние скелеты, а другое дело – современные трупы или их отдельные части, которые все гуще стали попадаться в московских подземельях и отнюдь не были нетленными – смердели невыразимо. Когда же Валентин сокрушался, что ради своих подземных экспедиций, предпринимаемых по-прежнему самоотверженно и регулярно, ему приходится оставлять магазин на «всяких Мотичек-шмоти-чек», он привирал ради пущего драматизма, а также чтобы еще больше пожалеть самого себя и оправдать вожделенную выпивку жизненными тяготами и неизбывной нервотрепкой.

На самом деле «Мотички-шмотички» (в девяноста девяти процентах случаев в лице книголюба Матвея Ионовича Фиолетова) случались весьма и весьма редко, уж когда совсем край и солнечный день лют, обилен и несвоевремен, как любовь Ирины Владимировны. «Мотички» случались редко, потому что доверия к ним не было ни на полушку, ни на грош. Бессовестно оберут, растащат самое ценное и лавку сожгут, чтобы сокрыть покражу. Ревизовать магазин после пребывания в нем «Мотичек-шмотичек» – казнь египетская и смертная мука, а в результате – приступ паранойи средней тяжести с трясением рук и жаждой крови.

Поэтому чаще (магазинчик у Валентина работал через два дня на третий в связи с его походами) Валентин вывешивал табличку «Учет», или «Санитарный день», или «Закрыто по техническим причинам» и запирал в лавке вновь появившуюся Ритусю, которую своей директорской волей оформил приходящей уборщицей. Ритусю редковолосенькую, с пожелтевшими зубами, худющую, мрачную, подавленную, растленную, пришибленную и уже не совсем в разуме от своего ядовитого курева. Ритусю, собачья судьба которой предполагала постылую верность и служение до гроба единственному, но совсем не лучшему из хозяев. Предполагала, и все тут, хоть убейся.

Что до Ритуси, то дома она врала, мол, торгует где-то на окраине видеокассетами и аляпистой турецкой и сирийской дешевкой, привозимой разъездными торговцами, новоявленными коробейниками, офенями, которых почти сразу же стали называть по-новому – «челноками». Поначалу-то Ритуся и вправду пыталась торговать, и вовсе не из нужды (Елена Львовна предпочла бы, чтобы она продолжила образование, и не отказывала ей в заботе), а из глупого гонору. Но Ритусю, неприглядную, заносчивую, злоязыкую и безалаберную в отношении денег и гнилого (правду сказать) турецкого барахла, очень скоро выставили с треском. И она явилась в лавку к Валентину, потому что лучшего для себя не видела. Явилась тенью соединившего их подземелья.

– О! Рад тебя видеть, – только и сказал он.

– И я тебя, Книжник, – задушенно прошелестела Ритуся, пряча ревнивые желтые глаза.

Валентин взял ее уборщицей. Номинально, разумеется, понимая, что уж чего-чего, а уборки-то от этой девушки не дождешься. Не то создание. Уборку он и сам производил вполне успешно, разгоняя пыль по углам примерно раз в месяц летом, а зимою несколько чаще, где-то раз в неделю, развозил ощипанной и едва живой шваброй нанесенную нечастыми посетителями слякоть, когда предчувствовал появление в его обители приходящей бухгалтерши, существа по-кошачьи брезгливого. Если бы не бухгалтерша, от которой Валентин находился в некоторой зависимости, можно было бы и не утруждаться столь часто.