– Рыжик, – вспомнил он.

– Да уж, я всегда помнила, – вздохнула Людмила, – всю красоту из-за тебя краской вытравила. Вот – пользуйся теперь уж чем есть.

– Придется, – усмехнулся Юра. – А почему мы оставленные? Ну, я-то… А вот ты? У тебя ведь кто-то есть?

– Я много кем оставленная, начиная с тебя да с дружка твоего Витюши. И много кого сама оставила с отвращением к себе. А что до того, есть ли кто… Ну а как же, Юрочка? Как же женщине в расцвете лет без кого-то? Всегда кто-то есть, лучше ли, хуже, а то и вовсе старый веник, что и выбросить надо бы, да нет ему замены и вдруг еще сгодится в какой момент. Случаются же моменты?

– Старый веник, значит?

– Теперь уж да. Раньше-то ничего был, почти гожий и опять-таки не из простых, из инженеров, начитанный, было о чем и поговорить. То есть это он все говорил, а я слушала, рот разиня. А теперь у него со способностями к этому делу совсем никак – без водки, а с водкой – на разговоры развозит, на умственное дрочилово. До интимностей доходит редко, вперед засыпает, но пусть уж так, чем прямо на мне. Вот когда убить готова! А для философских разговоров я ему глупа вдруг стала, потому что женщина. Раньше-то он не знал, что я женщина, люди добрые! Можно подумать, скрывала я от него такое постыдное обстоятельство! – развела руками Людмила. – И теперь он, обманутый бедняжка, и собирает ООА в зале, что ни день.

– Что за ООА? – изумился Юра. – Акционерное общество задом наперед? – Газеты он иногда читал, заходя в библиотеку, и знал, что теперь все на свете акционируется, растаскивается по кусочкам.

– Акционерное! Как бы не так! Общество оголтелых алкашей, – язвительно перевела Людмила, – и женоненавистников, потому как при каждом паразите недовольная недотисканная баба, которая пилит, злится и гоняет, едва увидит глаза налитые. А когда такое было, чтоб у этих да не налитые? Никогда такого не было. А ну их! Юрочка…

– Что?

– Возьми меня замуж. Вот прямо завтра. Тебе ведь жениться-то не запрещено по закону, нет? Я теперь угомонилась с гулянками. Раньше много пила и колобродила от горя, чтобы забыться после той истории с Витюшей да с твоей женитьбой, а теперь так – редко дышу, ни жива ни мертва. И от вина никакой утехи не стало, и настоящей мужской ласки не сыщешь. Здесь одни алкаши, да старичье, да школьнички-переростки зеленомордые под подол заглянуть норовят, а потом по кустам спускают из своего сопливого, на большее их не хватает, куда уж. А жить-то хочется, и в любви жить. Возьми меня замуж, Юрочка, очень тебя прошу.

– Возьму, – сказал Юра и сам себе поверил. – Возьму, если сейчас же меня накормишь. Я сюда, вообще-то, поесть пришел, а не любовь крутить и не жениться, – улыбнулся он. – Но раз такова цена…

– Господи! Накормлю, Юрочка. Там у девок пюре осталось в кастрюле, не все домой унесли, но пюре у нас теперь из порошка, непонятное. Еще сосиски покрошу в пюре. Сосиски тоже непонятные, импортные, пластмассовые какие-то, но яйцом залью, в электрическую печку суну, и будет тебе запеканка съедобная. Целая миска. И свежего хлеба, и компота яблочного… Или кофе? У меня своя банка растворимого, не разворованная. Кексы, правда, позавчерашние, для проезжающих. Они все метут. Ну, пойдем в зал. Ты там на дурацкие разговоры не обращай внимания. Евгеша, веник-то мой поганый, метет языком, треплется, пьяненький, а мужики ничего не понимают, но поддакивают и дружненько опрокидывают. Ненавижу… Юрочка? Хочу за тебя. Правда, возьмешь?

– Обещаю.

Их довольно долгого отсутствия, казалось, не заметили. Людмила усадила Юру за столик, что поближе к буфету, и зашмыгала туда-сюда, хлопоча. В ней будто прибавилось живого тепла и блеска, и даже дурно выкрашенные волосы засияли по-новому – жаркой красной медью. Жар этот был столь силен, что его спиной почувствовал названный Евгеша, «старый веник», и раздражился, не отдавая себе отчета о причине раздражения. И захотелось ему Милку, ненасытную кошку, пошпынять, подразнить, но тонко, по-ученому, как бы издалека.

– Во-от, глядите! Грядет баба! Женщ-щщна! – начал он, скашивая пьяный глаз на Людмилу. – Скажите мне, дрр-зья, – продолжил он, сначала запинаясь, а потом разошелся и вещал уже патетически, – что может женщина протриво… мгм… про-ти-во-п-ссставить безупречной логике, непррр… не-о-про-вержимым аргументам и блестящим примерам? Что она может противопоставить? Только непристойные и нелепые выкрутасы вкупе с пустыми попреками, больше сходными с нечленораздельным и похотливым кошачьим мяуканьем, нежели с разумными человеческими речами!

– Кто бы говорил про разумные речи! – не выдержав, фыркнула Людмила. – Куда уж вам понять женщину разбодяженными мозгами? Или душонками вашими? Да и какая у вас душонка? Так, шарик надувной с пищалкой – воздух выходит, он и пищит свое мнение о всяком о разном. И пищит, и пищит – никого не слушает, пока пищалку не заткнешь или сам не сдуется.

– Это о чем же она говорит, товарищи?! – взревел Евге-ша, обращаясь к собутыльникам. – Что-то непонятное приличному человеку. Что-то бессвязное и бессмысленное.