– Стой, стой, стой, – попридержал его Корнилов. – Давай лучше остановимся на первом твоем варианте. И вообще поговорим лучше о предполагаемом убийце…

Раскрасневшийся Кудинов опять залез под одеяло, подтянул к груди худые даже под толстым пледом колени, поправил сбившийся на шее шарф.

– Ася Марковна очень любит мои сырные булочки, – сказал он с ударением на жене, а не на булочках. – В Чечне научился их печь, теперь вот совершенствуюсь.

За стенкой к телевизионным шумам опять прибавился голос госпожи Кудиновой. Валентин Петрович подался вперед, но, расслышав в голосе жены телефонные интонации, повалился опять на подушки. На протяжении всего доклада Михаила не оставляло ощущение, что Кудинов прислушивается не к их спору с Санчуком, не к деталям оперативно-следственной работы, а к голосу Аси Марковны.

– Валико, проводи меня…

Кудинов с собачьей готовностью выскочил в коридор, вернулся грустный и растроганный.

– Вот так всегда. Прибежит, сразу за телефон, толком не покушает, и опять на работу. Только глядя на Асю Марковну, я научился уважать нашего коммерсанта. А ведь мы до сих пор к нему предвзято относимся. Вот, скажем, подозреваемый вами Горобец…

После ухода жены Валентин Петрович несколько повеселел, слушал подчиненных с интересом, встревал по существу, попытался их напоить чаем, угостить сырными лепешками, но Корнилов с Санчуком не стали утруждать больного. На прощание он подарил Санчуку «Заратустру», а Корнилову сказал:

– Очень рад, что в рядах милиции стали появляться люди начитанные, знающие, что кроме Уголовного кодекса есть и другие книги.

– Поправляйтесь быстрее, товарищ подполковник, – пожелал начальнику Коля Санчук, – снимайте поскорее свою повязку, а то кажется, что вас тоже за шею кто-то покусал…

– Кажется, я неудачно пошутил по поводу шеи, – неуверенно сказал Санчо на лестничной площадке. – А Марьентес, между прочим, не за «Барселону», а за «Реал» играет.

Помню ли я себя человеком? Это и есть самый проклятый для меня вопрос. Вот что хочется мне большего всего забыть, вот что хотелось бы мне уничтожить. Выгрызть память о себе-человеке, как торчащую из лапы глубокую занозу. С каким бы удовольствием я вонзил клыки в мягкую шею этой бабе, которую древние греки прозвали Мнемозиной! Говорят, она всегда ходит со своими восемью сестрами. Но разве меня это остановит?

Я помню все человеческое, что ел, пил, с кем разговаривал. Даже пошлую книжонку о ставропольской казачке. Самая лучшая в ней сцена одновременно и самая омерзительная. Влюбленная парочка, жрущая в постели, и опять совокупляющаяся среди колючих хлебных крошек… Когда я нахожу свое человеческое тело в постели, я стряхиваю с простыни сосновые иголки, разделенные пополам листики черники, твердую ягоду толокнянки.

В отчаянии я хватаю зубами свое слабое, человеческое запястье. Но во рту у меня уже тупые зубки, мнущие плоть, причиняющие боль, но не дающие облегчения пролитой кровью… Нет, когда я бегу, я чувствую, что человечья память отстает. Я слышу ее собачий лай, свора фактов, образов, чувств, ощущений мчится за мной вдогонку. Но разве им настигнуть меня? Я бы ушел в несколько прыжков, если бы они, одинокие, неприкаянные, не попадались на моем пути. С волосами, прикрывающими шею, будто это сможет их защитить. С таким слабым доспехом они зачем-то выходят в ночь, пересекают мой путь, лезут в мою дикую душу, выдают меня погоне… Тогда я убиваю…

– Волшебники меня преследовали, волшебники меня преследуют, и будут меня волшебники преследовать, пока не сбросят и меня, и смелые мои рыцарские подвиги в глубокую пучину забвения, и ранят они меня и наносят удары в самые чувствительные места, ибо отнять у странствующего рыцаря его даму – это все равно что лишить его зрения, отнять у него солнечный свет, лишить его пропитания.

У Ани не было ни опыта, ни технических, ни материальных средств для настоящего журналистского расследования. Специальный фонд «Арлекина», о котором говорил Костя Михалев, оказался просто повышенным гонораром за публикацию. А покупка информации, например, требовала денег вперед. Воровать ее у мужа Аня не могла. Залезть в чужой блокнот, вытащить из папки документ было для нее столь же немыслимо, как вытащить кошелек у прохожего или спереть банку консервов в супермаркете.

В последнее время даже поговорить с мужем обстоятельно ей не удавалось. Михаил приходил с работы поздно, разговаривал урывками. Он напоминал Ане собаку из рассказа Сетона-Томпсона, которая прибегала к хозяину только поесть, поспать, а потом уносилась в ночные прерии, полные звуков, запахов, гонялась за койотами, лисицами, распутывала по следам захватывающие сюжеты из дикой жизни американских степей. Так и Михаил ел торопливо, кивал Ане головой, пока она сообщала ему мелкие домашние подробности, до упора заводил старенький, но надежный будильник, будто пытался сжать время для сна, как часовую пружину. А рано утром стремительно распрямлялся, как эта самая пружина, делал зарядку из двенадцати странных упражнений, пока сонная Аня, глядя на мир слипающимися глазами, готовила ему завтрак.

Он убегал в свои волчьи прерии, Аня, наконец, отпускала веки и шла в комнату на ощупь, как слепая. Когда угол кровати мягко тыкался ей в ногу, она падала в теплую постель, как бы возвращаясь в свое на время оставленное, продолжавшее блаженствовать без нее тело. Потом она раскидывалась, занимая все пружинно-матрасное пространство, но, только попробовав постельного простора, опять сворачивалась калачиком в ожидании нежного утреннего сна. Ей казалось, что за это она сейчас может отдать все на свете. Но сон вдруг куда-то отлетал, словно потревоженная птица. Вместо сна к ней на подушку спускались тревожные мысли, мучительные сомнения. Диван терял устойчивость, а вслед за ним квартира дом, весь мир повисали над пропастью неопределенности, неясности. Сна больше не было, потому что не может спать потерявшее опору в пространстве тело.

Аня начинала думать, вернее, мучиться мыслями о Людмиле Синявиной, о Михаиле, о неизвестном своем благодетеле. Она смотрела в полоток, а ее растревоженное воображение прогоняло перед ней тревожные слайды.

Тогда она вставала, стараясь внушить себе бодрое состояние духа. Вместо зарядки она кривлялась, передразнивая упражнения мужа. Пародия постепенно перерастала в какой-то бешеный сарацино-испанский танец. Переводила дыхание Аня уже под контрастным душем. Тело постепенно успокаивалось, зато мысль ее бежала как бы по чистому листу бумаги. Когда же она включала компьютер, выходила в Word, оставалась почти редакторская работа над текстом.