Завязав галстук, он прошел в ресторан.

За одним из столиков сидели офицеры. Один из них бессмысленно кричал:

— Кофе, фрукты, сыр! Кофе, фрукты, сыр!

Лакей стоял, согнувшись, и ожидал, когда он кончит.

Монти заметил, что все офицеры были пьяны. А пьяных, как он помнил, никогда не бывает видно в Италии.

Он спросил вина, которым славилась Мессина.

Лакей ответил с горькой улыбкой, что вина нет, производство прекратилось.

В этот же день Монти поехал в старый город. Новый выстроился в полуверсте от него.

В кармане Монти судорожно сжимал последнее письмо отца с его адресом. На все расспросы в новом городе ему отвечали одно, что погибло девяносто тысяч жителей. Фамилии Монти никто из оставшихся в живых не помнил.

Когда Монти показал кучеру адрес, он болезненно улыбнулся и ответил кратко, что теперь там ничего нет.

— Как и здесь! — добавил он, показывая кнутом вокруг себя.

Монти не заметил, что они уже ехали улицей, главной улицей, от которой в этом месте осталась одна мостовая.

Невозможно было представить, что здесь стояли дома, что они могли исчезнуть бесследно, разбитые в прах и унесенные морем, которое так спокойно синело в нескольких саженях отсюда.

— После землетрясения с моря пришла волна и все смыла, — рассказывал кучер. — Все продолжалось только тридцать две секунды…

Одна за другой кругом вырастали развалины зданий. У иных уцелели фасады, и в пустые окна видны были груды мусора; с иных фасады были сорваны, и внутренность обнажена. Тут остатки стен пестрели различной раскраской комнат, на месте потолков и полов висели балки. Всюду, где можно, росла трава, кустарники и молодые деревья.

Кучер остановился у театра. Удар пришелся в партер. Крыша провалилась, здание расселось, но устояло. В нижнем этаже па окнах толстые железные прутья согнулись с легкостью самой тонкой проволоки..

У входа Монти встретил старичок. Тут же, в проходе, он устроил музей Мессины и торговал реликвиями катастрофы.

Монти заметил шелковую женскую туфлю, бутылку, смятую, как будто она была мягкой, кое-какую утварь, кое-что из бутафории.

На стене висела огромная афиша с именами актеров. В тот вечер, 28 декабря, шла «Аида». Представление уже кончилось, но актеры погибли в гостинице.

Монти провели в уборные. Полотенце с инициалами тенора, остатки его грима, зеркало его — все эти простые вещи — были страшны и священны. Они были свидетелями, они на своем малом, неподвижном теле испытали ту же силу, что сокрушила лучезарный город и тысячи живых.

Выйдя из театра и вдохнув запах моря, обманно-светлого, лживо-нежного, Монти ехал дальше среди развалин, под синим, просторным небом.

— А у вас родных пе погибло? — спросил он кучера.

Тот обернулся к нему, поглядел кругом и сказал, щелкнув бичом:

— Вся семья погибла, семь человек. Я один остался.

Людей почти не было видно здесь.

Изредка сидели старухи в тени, низко наклонив головы и шепча что-то. Одна шла навстречу, трогая костылем каждый камень и стуча о степы.

— С ума сошла, — коротко сказал кучер, показывая па нее, — видите, все ищет.

Монти смотрел на все, притихнув, притаившись. Все человеческое в нем замолчало. Он представлял себе звериный страх, который должен был овладеть всеми, когда земля загудела и зашаталась. Он даже теперь находил в себе отблески этого страха.

— Только осенью пахнуть перестало, — сказал кучер, показывая на груды мусора, лежавшие везде. И видя, что синьор не понимает, добавил:

— Трупами.

Монти вспомнил, что вынута из-под развалин и погребена была только очень незначительная часть погибших.

— По неделе жили, — продолжал кучер, — русские моряки раскапывали.

И вдруг Монти показалось, что из развалины и теперь еще идет едва заметный, но все-таки уловимый смрад. Он с ужасом потянул воздух. Со стороны моря пахло солью. Но с другой стороны, где горы… Не может быть, он галлюцинирует…

Выехали на площадь, где был собор. Остаток стен его и уцелевшая часть абсиды были обнесены высоким забором. Кучер постучал в калитку. Показались чьи-то печальные глаза. Сегодня нельзя осматривать.

— Я издалека, — сказал Монти, — я из России.

Невозможно было прервать эту пытку созерцания на самом страшном, может быть, месте.

Калитка тотчас отворилась.

Монти вошел туда, где был храм. Ему прежде всего бросилась в глаза уцелевшая стена, в нишах которой стояли мраморные апостолы. У них были обычные жесты проповедников. Но теперь, когда кругом лежали груды мрамора, эти поднятые руки выражали надменное негодование человека перед слепыми силами.