– Что, хорошо зашибал? – сочувственно спросил Комаринцев. – Может, все-таки по чуть-чуть…

– Отвяжись от человека, – сказал Петров, пряча нож, которым нарезал колбасу и хлеб. – Слышь, Савелий, тогда давай компотику, а? Хороший компотик, сливовый. – Он во второй раз нырнул под стол.

– Напрасно вы. Вам самим пригодится… – начал Павел, но ему уже налили стакан густого, сладко пахнущего компота. Его попутчики подняли стаканы.

– Со знакомством! – во второй раз провозгласил Комаринцев.

– Твое здоровье, Савелий Черновол, – произнес Петров, оба залпом осушили стаканы, дружно крякнули и зажевали колбасой. – Ты давай, компотик-то пей, закусывай.

– Спасибо, я пью, закусываю, – Павел сделал хороший глоток и надкусил половинку помидора.

Его спутники приговорили остатки, оживились, стали травить анекдоты, рассказывать всякие случаи из жизни. Поначалу Павел старался поддержать разговор, но потом затих. Его как-то странно разморило, язык словно отнялся, в голове загудело, очертания купе и лица попутчиков затуманились и поплыли… Он прикрыл глаза, но от этого стало еще хуже…

Кто-то тронул его за плечо.

– Эй, пойдем перекурим.

– Н-не, вы ид-дите, а я…

Он не договорил: сил не осталось.

– Ну, отдыхай в таком разе.

Павел остался один и попытался прилечь. Тут же навалилась дурнота, прошиб пот, сделалось нестерпимо душно и маятно. Задыхаясь, Павел заставил себя встать, не сразу нащупал дверь, рванул, выкатился в коридор и, перебирая руками по стенке, двинулся вдоль вагона. Воздуха, хоть глоточек свежего воздуха!..

В тамбуре стояли Петров с Комаринцевым.

– Что, землячок, тоже покурить надумал? – спросил Комаринцев.

– Душно мне, – пробормотал Павел.

– Подыши, – сказал Петров, открывая дверь вагона. Стук колес сразу сделался громче. В тамбур ворвался свежий ночной ветер. Павел судорожно вдохнул, приблизился к открытой двери. – Только осторожно, не вывались смотри.

– Я держусь, – прошептал Павел. И тотчас сильная рука оторвала его пальцы от поручня, а другая подтолкнула вперед, в свистящую темноту. Павел взмахнул руками.

«Все повторяется, – успел подумать он. – Таня…»

Завтра начинались съемки. Измученная жарой, долгим переездом и тяжелыми мыслями, Таня с облегчением вошла в тенистый вестибюль уютной гостиницы в местечке Трокай, выбранном режиссером Мицкявичусом для всех «западных» эпизодов будущего фильма. Таня подошла к обшитой сосной стойке администратора, грезя о холодном душе, и положила на нее раскрытый паспорт.

– Здравствуйте. Чернова из Ленинграда. Мне забронировано.

– Здравствуйте, – с широкой улыбкой и почти без акцента сказала женщина-администратор. – Добро пожаловать. Ваш номер тринадцатый, это на втором этаже, налево… Римас, отнеси чемодан… Таня протянула руку за ключами.

– Вам телеграмма, – сказала администратор и передала Тане сложенный пополам листок. – Обогнала вас.

Таня разорвала бумажную полоску, разогнула листок, начала читать, вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Вам плохо? – озабоченно спросила администратор.

– Мне нужно в Ленинград, – прошептала Таня.

Иван был и на похоронах и на поминках, плакал, выпил много теплой водки, так что друзьям Павла пришлось уводить его под руки. Ник Захаржевский на похороны пришел, но к Тане подходить не стал, а она его не заметила – не до того. Рафалович не явился вовсе, хотя и был извещен.

Среди звонков и телеграмм с соболезнованиями была и телеграмма от Вадима Ахметовича Шерова. Таня порвала ее в мелкие клочки, жалея, что не может поступить так же и с ее автором. Не было ни малейших оснований считать его виновником гибели Павла, но Таня ни секунды не сомневалась, что без него не обошлось. У нее даже возникла мысль отомстить «другу и благодетелю», но это было бы безответственно. Она не могла позволить себе разменять жизнь этого негодяя на свою, пусть даже потерявшую лично для нее всякую ценность. Но были еще Нюточка, Дмитрий Дормидонтович – и ради них она обязана была продолжать жить. Лизавета еще весной продала дом и хозяйство и насовсем переехала к Черновым, главным образом, чтобы неотступно быть при Дмитрии Дормидонтовиче, который совсем не вставал с инвалидного кресла.

Весть о смерти сына он воспринял отрешенно, здорово тем самым встревожив Таню. Страшно скривив губы, он просипел: «На все Божья воля», – и потом, казалось бы, забыл обо всем. Только через две недели после похорон он попросил Лизавету повесить над его столом большой фотографический портрет Павла, а в углу – икону Спаса Нерукотворного, и заодно вынести в кладовку или на помойку труды классиков марксизма-ленинизма, роскошно изданную трилогию Брежнева, лично подписанную именитым автором, и прочую партийную литературу. У него были свои представления о том, кто лишил его сына.