— Ты что? Садись.

— Я пойду. Мне Жужа нужна.

Из густой тени напротив выплыла белая щекастая маска с черной кружевной оторочкой вокруг глаз. Она была плотно закутана в черный плащ, и казалось, что белое простоватое личико, как улыбка Чеширского кота, плывет по воздуху. Выпростав из-под плаща руку в белой перчатке, она жестом поманила нас за собой и растворилась во тьме.

— Что за театр теней…

— Это моя знакомая. Смугляночка.

— Бледновата для смуглянки.

Бригелла поднялся, сдувая воображаемые пылинки со своих блистающих доспехов.

— Слушай, а ты уверен, что…

Не успел я договорить, как из той же тьмы материализовались ушастые типы и с хохотом и улюлюканьем стали бросать в нас яйцами. Наступая друг другу на ноги, мы с Бригеллой бросились в спасительные джунгли за скамейкой. Лопоухие продолжали обстрел: одно яйцо больно ударило меня по локтю, второе — чуть повыше запястья. Бригелле повезло еще меньше: на спине и заду у него красовались смазанные алые кляксы. Гитара с предсмертыми хрипами выдувала затейливые пузыри. Наше ветхое убежище исходило кровью.

— Скоты, сволочи, уроды, недоноски, сукины дети! — по-детски распустив губы, стонал Бригелла.

— Да ничего… Почти не видно, — соврал я, вытирая рукав. Ладони мои стали красными и липкими. Кровавые бомбы продолжали шлепаться у наших ног. — Выглядит впечатляюще. В стиле гранж, как ты любишь.

— С меня же кучу денег за это…

— Да успокойся ты. Маскарад есть маскарад. Каждый делает, что хочет, никаких табу. И тайное становится явным. Мы с тобой, похоже, латентные Джеки Потрошители, — сказал я, разглядывая свои бурые ладони.

Лопоухие, исчерпав свои запасы, ретировались.

— Вот тебе и Смуглянка. Осторожнее со смуглыми леди, они коварны.

— Не понимаю, о чем ты. И это была не она. Очень похожа, но не она. Моя дама — женщина в соку, и маска у нее с драгоценными камнями.

— Алчный Бригелла! На тебя не угодишь.

Оставив Бригеллу причитать на липкой скамейке, я побрел обратно к пруду. Где искать свою леди? В каком обличье? Смуглая, белокожая, аквамариновая? Маски дразнили меня. Весь мир надо мной смеялся. Наскочили, налетели, стали водить хоровод. За что, за что? Отпустите… Вселенная, хохоча, открыла пасть, и я с ужасом и омерзением заглянул в этот черный беззубый провал. Размалеванная толпа, в стразах и искусственных жемчугах, манила меня и отталкивала. Дамы, Влюбленные, Коломбины… Куча Жуж.

Опустив вуаль, встряхивая перистыми облаками, струилась над нашими головами ночь. Да и впрямь ли ночь? А может быть, день, в чернильном плаще с золотистым подбоем и шутовскими бубенцами вместо звезд? Все в масках, все ряженые: Пьеро и Пьеретта, небо и земля. Я не найду, никогда ее не найду.

Над сумрачными деревьями расцветали пьяные фейерверки, шипела и пенилась, переполняя бокалы, жизнь. Нищие и дожи — все были пьяны и счастливы. Повсюду были влюбленные, на каждом шагу. Они лезли в глаза, словно мошкара в медовый летний полдень. Казалось, что от этих прильнувших друг к другу тел валит пар. И еще — колонны, нагромождение колонн, выточенных из зефира кропотливой рукой, кованые ограды, бледноликие изваяния, пухлые боги и богини — все были в сборе. Даже я, свободный от былых пут, бродил под этими бледными звездами, но той, что разбила мои путы, нигде не было. Неужели разрушив храм, она и сама погибла под его развалинами?

Нет чувства острее, чем печаль, которую испытываешь в толпе незнакомых, веселящихся людей. Это мука, неразбавленная горечь, чистая эссенция одиночества. Помню, как сидел в баре и гасил, один за другим, отвратные полосатые коктейли. Потом каким-то образом (это уже не помню, нагрузился я порядочно) очутился на скамье, лицом кверху, в увитой диким виноградом беседке. Было тихо. На потолке плясали цветные огни далекого карнавала. Я поднял руку (она попала в полосу мягко-лилового света), погладил молчаливую стену, потерся о нее щекой. Каким нелепым казался дель ад, торжествующий неподалеку, каким нереальным! Только перчатка в пятне света на полу, оброненная одной из тысяч Коломбин, робко шепнула что-то, сама себя оборвав на полуслове. Я смотрел на нее издали, не в силах ни подойти, ни прикоснуться.

Фиолетовые стены вздрагивали под вуалью бегущих теней. Фонарь звучал где-то далеко, негромко. Парами, кружевами, вальсируя, летели листья. Кто-то возился под деревьями у входа в беседку. Я порывался встать, но так и не смог. Начался снегопад. Снежинки пузырьками шампанского поднимались на крышу. Пока я пытался заставить их лететь вниз, как полагается, у входа выросла тень двугорбого верблюда. Горбы раздались в ширину и забормотали.

— Что будем делать с комнатой?

— Ничего. Завтра это уже не будет иметь никакого значения.

— А Жужа?

— И Жужа не будет иметь никакого значения.

— А что делать с этим?

— Ничего не делать. Он сам все сделает.

— А…

— Ну что еще?

— Когда?

— До рассвета. Точно сказать не могу.

— Разогнать их всех?

— Поздно. Начнется неразбериха, и он ускользнет.

— Может, он не явится…

— Уже явился. Передай остальным, чтоб были начеку.

Услышав скрип, я понял, что не сплю. В беседку прошмыгнуло белое пятно. Я сел на скамейке. Пятно остановилось. Маленькое, вертлявое, оно громко и подозрительно сопело. Вспыхнул свет — салатовый светильник на деревянном столике.