— О, Арлекин! А я-то думал… Я вас разбудил, простите, — любезно прошепелявило пятно, постепенно приобретая знакомые лилипутские очертания.

Он был в костюме Пульчинеллы: белый балахон, перехваченный красным поясом-шнурком, белые свободные панталоны и высокий колпак того же цвета. Башмаки, тоже белые, напоминали громоздкие боты Золушки в пору ее пролетарского девичества. Из-под черной полумаски с резко выдающимся вперед носом-клювом торчали черные, с чужого плеча, патлы. Кроме того, он был пузат и горбат — дихотомия добра и зла в одном тщедушном теле. Помада на толстых губах багровела так, словно он ел ее, а не красился.

— А вы прилягте, будет похоже на лоскутное одеяло. — Панч подошел к заваленному бумагами столику и, сортируя их согласно каким-то таинственным признакам, стал раскладывать ему одному понятный пасьянс.

Я сидел, пытаясь осмыслить подслушанное, особенно часть о Жуже. Сам себе удивляясь, я вскочил и метнулся к карлику.

— Где Жужа, отвечай! — заорал я, тряся его, как погремушку.

Бумажки посыпались на пол. Белый Пульчинеллов балахон, похожий на мешок, стянутый сверху ниткой, упрямо выскальзывал из рук, и они как-то сами собой поползли вверх, к его горлу. Мои пальцы уже совсем было освоились на его крепкой шее, как вдруг Пульчинелла боднул меня накладным животом и стукнул по колену Золушкиной, довольно увесистой, туфелькой. От неожиданности и боли я едва не упал.

— У вас дурные манеры, — прошепелявила маска.

Салатовый свет ее отнюдь не красил. Меня, думается, тоже.

— Впрочем, чего еще ожидать от Арлекина…

Из зарослей вынырнула псевдоиспанская рожа Капитана (привет, Буонаротти!):

— Помощь нужна?

— Нет, нет, — замахал руками карлик. — Мы сами прекрасно разберемся. Ведь правда, дружище Арлекин?

— Если что, зови. — Ветви качнулись.

— Я бы мог сейчас со спокойной совестью натравить на вас Капитана. — Черный клюв уставился на меня. Я уселся на полу, потирая ноющее колено. Карлик знал, куда бить. — Благо, у меня всегда были настоящие друзья.

Камешек мимо огорода — слишком занят я был коленом.

— А в свете того, что вы только что чуть меня не задушили…

— Я не хотел, — буркнул я. — Простите.

— Ладно уж, что ж. Вам тоже досталось, и кажется, по той самой ноге. Это ведь ее вы сломали в детстве?

— В детстве? Да… ее.

— Ах, надо же! Если бы я знал! Шандарахнуть человека по перелому! Закрытый или открытый?

— Закрытый.

— Боже мой, закрытый! Закрытый опаснее всего! Никогда себе не прощу! — Пульчинелла всплеснул ручонками и завсхлипывал.

— Да ничего, не так уж сильно вы меня стукнули, — соврал я. Вид у Пульчинеллы был совсем жалкий. Неужто раскаивается?

— Правда? — Голос сразу окреп, всхлипы оборвались. — Вы слишком добры! Все мы вместе взятые не стоим мизинца вашего! Вот Бригелла, к примеру, вы простите, конечно, но что за бессовестная тварь! Он с пеной у рта мне доказывал, что ногу вы сломали пять лет назад, в пьяной драке с каким-то критиком, Мишкой или Михасиком, точно не помню. Будто бы вы с этим Мишутовым весь вечер пили в какой-то забегаловке, а потом набросились на беднягу из-за совершенно безобидной статейки, которую он, человек подневольный, против вас накатал. Дальше — совсем невероятно: будто бы в пылу битвы Потапенко схватил вас за ногу и потащил к выходу, а вы цеплялись за скатерти и кучу добра перебили. Собралась толпа, кто-то упал в обморок… Михайлов же не успокоился, пока не вышвырнул вас на улицу.

— Вранье.

— Конечно вранье! И как только у предателя язык повернулся…

— Хватит. Где Жужа?

— Музицирование, жонглирование, актерство и загадывание загадок.

— Что?

— Нет ее, вот что.

— Как это нет?

— Очень просто. Она уехала, как и собиралась.

— Вы лжете.

— Верить мне или нет — дело ваше, — напирая на раскатистое «р», сказал Панч, собрал свои исписанные бумажки, с достоинством подтянул красный шнурок на животе и направился к выходу.

— Хорошо, я вам верю, — заторопился я. — Но куда она уехала? Вы наверняка знаете.

— Знаю. А вы ничего не знаете и никогда не узнаете, вы знаете и узнаете только то, что вам захотят показать!

— Я имею право знать!

Пульчинелла обернулся. Глаза в прорезях маски ехидно сверкнули.

— Вы, как всегда, себе льстите. Никаких прав у вас нет. С чего бы? Вообразили себя рыцарем печального образа? Дон Кихот из вас никудышный, да и я отнюдь не мельница. Роль Нарцисса — вот ваше пожизненное амплуа, за него и держитесь. Вы просто органически не способны кого-нибудь спасти, даже если сильно того захотите. Вы патологический душегуб. Зачем вам Жужа? Вы ведь, кажется, поссорились?

— Не суйте свой Пульчинелий нос…

— О, вам приглянулся мой нос? Польщен, — поклонился, приподняв колпак.

— … в наши с Жужей отношения.

— А нет никаких отношений! И не было! — Я представил его брезгливо-нагловатую физиономию под маской — квазирожа Квазипульчинеллы. — Вам от судьбы достался карт-бланш, а вы его просрали! Как вы умудрились? Что вы там делали, в вашем темном кафкианском логовище?

— Руки прочь от Кафки! — вяло отмахнулся я. Значит, причины он не знает.