Государь тому, может, и поверит, а вот Степан Лаптев в такую напраслину поверить не мог. Сроду он не верил в то, чего не бывает. Ишь ты, Никита отца убил! Рыбы посуху пошли, мышка в камне утонула, а в небе вместо солнышка, луны да звёздочек ясных калачи да бублики висят…

Словом, как ни крути, выходило одно: кто донос писал, тот и Андрея Савельевича извёл. Долгопятые? Скорей всего, они. А только Степан — не боярин злой, и напраслину на людей возводить ему не хотелось. Не знаешь наверняка — зачем говорить?

Однако ж и молчать было нельзя. Промолчишь — увезут сейчас Никиту, бросят в застенок, а там уж палач заждался. Дыба у него в исправности, крючья да клещи до блеска начищены, в жаровне уголья тлеют… Жутко!

Смерда слушать сотник, конечно, не захочет. Да что сотник? Он человек служилый, подневольный. То не он решает, а царь. Стало быть, надобно к царю идти. Дорога до Москвы недалёкая, знакомая, в Кремль всех без разбору пускают, а вот уж там, внутри, самая-то работа и начнётся. Князья да бояре в таких делах друг за друга горой стоят, так и норовят мужиков-челобитчиков перехватывать и в застенках своих томить, плетями да батогами отбивая охоту царю на господ жаловаться. Ну, да делать нечего, придётся рискнуть. Не за себя ведь просить-то станешь, а за господина, облыжно оговорённого, за друга своего, Никиту Зимина, коему и без той напраслины от жизни порядком досталось…

Посему, сколь ни хотелось ему немедля опровергнуть напраслину, он заставил себя молчать. Тем более что вокруг него уже слышались удивлённые и рассерженные возгласы мужиков да баб, кои так же, как он, не могли поверить в вину Никиты. Шум нарастал; стрельцы слегка наклонили пики, по толпе пробежал испуганный ропот, и стало тихо, только всхлипывали бабы да тяжко, как кузнечные меха, вздыхали мужики.

— Донос тот лживый, криводушный, — говорил тем временем Никита. Говорил без горячности, устало и равнодушно, будто не его судьба ныне решалась, а какого-то постороннего, чужого, совсем незнакомого ему человека. — Любой тебе скажет, что не было у меня причины смерти отцу желать. Да и меня здесь минувшей ночью не было. Я у княжича Загорского гостил. Его спроси, он удостоверит…

— Спросят, — пообещал сотник. — По твоему делу, Никита Андреев сын, многих спросят. Чую, сыск будет большой. А что в гостях ты был, то для сыска беда невеликая. На что самому белы рученьки марать, когда вокруг лиходеев сколь угодно сыщется, свистни только да мошной тряхни?

— Дурак ты, сотник, — с горечью сказал Никита.

— Зато ты зело умён, — пренебрежительно бросил Голый. — Ништо, на дыбе повисишь, враз попроще станешь. Дыба — она простодушию зело способствует…

Речь его была прервана негромким возгласом одного из стрельцов.

— Куд-ды? — вопросил стрелец, нагнувшись с седла и ловко хватая за шиворот какого-то щуплого, низкорослого мужичонку, который, протолкавшись через толпу, норовил бочком проскользнуть внутрь образованного стрелецкими вороными конями круга.

— Надобно мне… к барину… надобно… — сбивчиво и шепеляво залопотал мужичонка, испуганно снизу вверх глядя на широколицего, чернобородого стрельца в красном кафтане. В руках он держал какой-то мешок, а грязен да смердящ был таково, словно не менее года ночевал в хлеву со свиньями.

— Это к какому ж барину-то? — забавляясь мужичьим испугом, с усмешкой спросил стрелец. — Бар тут ныне цельных трое — выбирай, которого тебе надобно.

— Н… Ник-к-киту Ан-д-дреича, — заикаясь, едва выговорил мужичонка.

— Эк важно, — пробасил стрелец, крепко удерживая за ворот мужичонку, который елозил у него под рукой, норовя как-нибудь незаметно высвободиться. — Чтой-то Никита Андреич нынче всем надобен… Ты кто таков будешь? Чей холоп?

Мужичонка открыл рот, чтобы ответить, но слова его, если они и были произнесены, заглушил густой, властный голос боярина Феофана Иоанновича.

— Ты почто сюда явился, смерд?! Живо сказывай, чего тебе тут надобно?

Говоря, он поднялся во весь свой немалый рост, выбрался из возка и стал, картинно расставив ноги в красных сафьяновых сапогах с серебряными подковами и положив мясистую, унизанную перстнями ладонь на изукрашенную дорогими каменьями рукоять сабли.

У мужичонки подкосились ноги, и он бы, верно, пал на колени, кабы его не удерживала могучая рука стрельца.

— П-передать ему в-велено, — заикаясь пуще прежнего, пролепетал он.

— Кто велел? — властно забрав сыск в свои руки, Прогромыхал боярин.

— Добрые люди, — неожиданно бойко, как по писаному, затараторил мужичонка. — Передай, сказали, молодому барину котомку, а он тебе за то ефимков в шапку отсыплет…

— А ну, показывай, что в суме!

Мужичонка вдруг заартачился — не иначе с перепугу последнего разума лишился. Прижал к себе мешок обеими руками, как возлюбленное дитя, кое у него злые люди отобрать норовят, и замотал жидкой бородёнкой.

— Никак невозможно. То для молодого барина, ему и отдам. А он мне ефимков…