— Бог сотворил нас и желает спасти нас; мы не можем быть совсем никчёмны, — возразил Герман. — Я хотел бы услышать о вашей поездке в Каир.

В чёрной бороде Германа просверкивала седина — непривычно для тамплиеров, среди которых тридцатишестилетний Раннульф считался стариком. Герман дожил до своих лет благодаря должности: он был наставником новичков, и обязанности обычно держали его вдалеке от битв. Пока они шли вдоль подножия стены к следующим — открытым — воротам, Раннульф поведал ему о долгом путешествии в Египет и о том, как он и Марк ложью и подкупом добывали сведения вокруг Каира.

— И ты думаешь, там командует Саладин, — проговорил Герман. Они прошли по узкой тропе к воротам в углу стены и направились к Храмовой Горе, которая представляла собой один огромный квартал.

— Без его слова никто и пальцем не шевельнёт, — сказал Раннульф. — Египтяне больше не желают драться. Жалкое зрелище. Всё, чего они хотят, — торговать.

— Я думал, шиит скорее умрёт в одной постели с собакой, чем будет жить в мире с суннитом [10] . Неужели они не скучают по своему калифу?

— Если и так, то не смеют говорить об этом вслух. Половина мулл исчезла бесследно, другая половина смотрит в пол.

Они поднимались на широкую замощённую площадь перед Храмом. Это было самое высокое место Иерусалима, и за западной каймой пальм уступами сбегали вниз пригоршни городских крыш. Перед Раннульфом, на полпути вниз по античной террасе, стоял Templum Domini [11] , круглый и многогранный; на верху его крытого свинцом купола блестело несколько пятен золота. Некогда храм был сарацинским, и голубая плитка, покрывавшая изнутри его стены, была делом их рук. Однако на вершине купола высился Крест Иисуса Христа.

— Ты долго отсутствовал, — заметил Герман. Он вёл Раннульфа вдоль западного края площади, где почти никого не было. Там, под колоннами древней галереи, были склады и мастерские Ордена. — У нас были выборы. Маршала. Ты был в списке.

Раннульф проворчал что-то, не желая показывать ни того, что поражён, ни того, что доволен.

— Не долго, полагаю.

— Совсем не долго. Победил Жерар де Ридфор.

Всё оказалось проще некуда; он засмеялся и повернулся к Герману:

— Победил золотым мечом.

Герман чуть улыбнулся.

— Спустя шесть месяцев эта шутка не так уж остра, — заметил он. — К тому же начал он хорошо; и нам нужен человек при дворе, чтобы устраивал там наши дела.

— Он не нужен нам, — сказал Раннульф, глядя в сторону. Мостовая потрескалась, и сквозь трещины пробивалась трава; он выдрал сапог из паутины зелёных стеблей.

— Не начинай смуту, — сказал Герман. — Мы должны быть заодно — или хотя бы выглядеть так для мира.

Это прозвучало предупреждением. Раннульф не ответил; он ненавидел Жерара де Ридфора. Но Герман был прав.

Они шли через центр храмового внутреннего двора. Раннульф слышал, что место это было построено царём Иродом, Детоубийцей. Сломанные колонны, что поддерживали своды галереи, покрывала резьба из листьев, делая их похожими на пальмы. В каждой арке была мастерская — седельники, свечники, сапожники. Там, где аркада выходила на маленькую площадь, стояла кузня, сейчас остывшая, пахнущая старым углём. Чёрно-белый кот катался на нагретых солнцем плитах. Раннульф огляделся.

Сарацины верили, что некогда на этом самом месте стояли лицом к лицу Иисус и Магомет. Раннульфу приятно было думать об этом, именно осознание этого, а не Гроб Господень, было душой его войны — так же, как единственным его командиром был Иисус.

Понимание осенило его. Подумав об этом, он снова стал собой; ему легче было думать о Марке, который теперь был дома, кто покоился в мире. Он воспрял духом. Герман шёл впереди него, к просторному зданию на краю площади — казармам тамплиеров. Раннульф двинулся следом.

После чуда, свершившегося в битве при Рамлехе, король Бодуэн отправился в Аскалон и Газу, взглянуть, как защищён юг королевства; потом, когда год повернул к прохладе, с наступлением предрождественского поста он возвратился в Иерусалим, на его высоты. Влиятельные люди его королевства, проводившие лето в походах на севере, съезжались на святой праздник Рождества, и король не намерен был допустить, чтобы они собирались без него.

Его мать и сестра устроились вместе со своим двором во дворце Ла-Плезанс в западной части города, где воздух был наиболее прохладен и мягок. Днём они принимали гостей в галерее, в высокие южные окна которой даже зимой вливалось море света. В сопровождении всего лишь одного пажа и рыцаря король тихо вошёл в переполненный зал; стыдясь своей внешности, он носил плащ с капюшоном и потому какое-то время мог оставаться неузнанным.

Он увидел свою мать, Агнес де Куртенэ, — она сидела в персидском кресле подле окна. Волосы её были жёстки от хны, платье — из нескольких слоёв газа, лиф так тесен и низко вырезан, словно она была юной девушкой, а лицо накрашено, чтобы скрыть годы. Рядом с ней стоял французский рыцарь Амальрик де Лузиньян, близкий её друг; и король, понемногу пробираясь среди придворных шелков и атласа, видел, как его мать лениво потянулась и похлопала француза по ноге, словно лаская собачку.