Леонардо заметил, что она дрожит.

— Чего ты боишься? — спросил он.

Женщина смотрела на него прямо, не отводя глаз, но молчала.

— Тебя прислал ко мне Бенедетто?

Она кивнула.

— Он тоже любил тебя?

Она отвела взгляд.

— Зачем Бенедетто прислал тебя ко мне?

— Отвечать на твои вопросы.

— О Зороастро?

Женщина пожала плечами.

— Бенедетто сказал, что вы с ним больше не увидитесь, разве что во Флоренции.

— Почему?

— Он уплатил свой долг.

— Какой ещё долг? — спросил Леонардо.

— Долг эмиру Куану, который спас ему жизнь.

— И Бенедетто уже знает, как добраться домой?

— Да, маэстро, — сказала она. — Ты хочешь отправиться с ним?

— Скажи твоему господину, что мои обязанности удерживают меня здесь.

— Он не мой господин, — сказала женщина. — Мой господин — ты. — И с этими словами она придвинулась ближе, положила голову на согнутый локоть Леонардо, как ребёнок, обнажив этим движением изгиб спины и шеи; под бледной кожей проступали бугорки позвонков. — Ты возьмёшь меня с собой?

— А ты знаешь, куда я отправляюсь?

— Да, — сказала она, поднимая голову и прямо глядя в его глаза. Она ласкала его грудь и живот окрашенными хной пальцами; быть может, Зороастро находил этот цвет возбуждающим.

— Если ты знаешь это, почему хочешь покинуть дворец?

Она не ответила.

— Тебе здесь грозит опасность? — спросил он.

— Я была рабыней предателя.

— Но теперь ты ведь будешь моей рабыней?

Она кивнула.

— А меня тоже считают предателем, разве нет? Со мной тебе не будет безопасно.

— Ты возьмёшь меня с собой?

— Да, — сказал Леонардо, потому что без Зороастро, без Бенедетто ей наверняка и в самом деле грозила опасность. Он позаботится о ней; быть может, Хилал согласится защитить её. Женщина между тем ласкала его, возбуждала и наконец оседлала его, словно она была Леонардо, а он Джиневрой, словно она испытывала к нему то же влечение, какое он когда-то испытывал к Джиневре — но это было так давно, в таком отдалённом прошлом, что уже не имело никакого отношения к настоящему. Он вдыхал её запах, сладость её духов смешивалась с острым запахом пота, превращаясь в мускус, словно она со всех ног бежала по полю цветов. Её жёсткие волосы щекотали его лицо, и он смотрел в её подведённые тушью глаза — смотрел испытующе, взыскующе. Он не мог — да и не хотел — делать вид, что считает её Джиневрой. Когда она нависла над ним, опираясь на сильные руки, он взял в ладони её груди, мягко привлёк её к себе, зарылся лицом в их упругой мякоти, ощущая касание твёрдых напрягшихся сосков, когда она раскачивалась над ним. Она была забытье, спасение, память о млечной материнской нежности — время обернулось вспять. Он родился вновь, он был tabula rasa [122] , чистый и влажный, словно растворялся в струе прохладной воды; и вернулся всё тот же сон, и он ощущал мягкую тяжесть её бёдер и ягодиц и сильнее притягивал их к себе, когда его пенис немел от наслаждения; а потом, истощённый, уснул. Джиневра была сном, эта Джиневра была сном, и он попросту перешёл в другие сны, канул, онемевший, обездвиженный; и снова...

Шёл по трупам, усеявшим поле в ту ночь, когда был убит сын Уссуна Кассано.

Стонал, когда косы его колесниц рвали плоть и разрубали кости.

Считал пушки вместе с Абд аль-Латифом, мастером машин... горы пушек, и на каждой его имя, и кровь, и семя, и гной.

И Зороастро падал в своей смертоносной колыбели.

Он убил его, как убил Джиневру и изрубил в куски своими косами персидских солдат.

Джиневра преклоняла перед ним колени в студии Симонетты, и лицо её пылало от желания; она была внутри него, как Симонетта была внутри Сандро; как... и тогда сны уплотнились, стали занавесями, тяжёлыми и плотными, как те, которые Верроккьо окунал в гипс, чтобы потом ученики учились на них рисовать.

И проснувшись, как от толчка, Леонардо вспомнил, что его рабыня, отдавшись наконец наслаждению, выкрикивала имя Зороастро; и лёжа в темноте, которая вот-вот должна была уступить место рассвету, он гадал, как же её зовут.

Они миновали края, где древние властители и боги, рождённые от смертных женщин, вознеслись над вершинами гор; миновали великие персидские города; теперь они находились в безлюдных землях, которые наверняка узнал бы Одиссей, в землях, сожжённых и обугленных, лишённых всякой жизни, где бродили лишь тени. Перед ними была плоская грязевая равнина. Селения были стёрты с лица земли; иные ещё дымились. Везде была лишь пыль и грязь — реки, забитые илом, горы, дома, деревни... а впереди, наверное, целые города из грязи. Сам воздух был удушливыми миазмами, словно грязь превратилась в газ, в туман. Леонардо часто казалось, что в мёртвых селениях что-то движется; он ощущал направленные на него отовсюду давящие чужие взгляды, затылком чувствовал, как жгут его эти взгляды, и мысленно видел призраков, трепещущих в эфире между жизнью и смертью. Расстояния и размеры превратились в мираж; цапля, стоявшая столбиком, чудилась огромной, но стоило ей тронуться с места, и она съёживалась едва ли не до самой земли, по которой так хозяйски расхаживала. Серая масса далёких гор Таурус казалась скопищем неподвижных облаков, смягчённых расстоянием и исчерченных бурыми потёками. Казалось, что вражеские войска выжгли, разграбили и разорили этот край тысячу лет назад и с тех пор время не двигалось, иссохло, точно труп, впиталось и растворилось в этой земле.

Но всё это была иллюзия, обман чувств, потому что Леонардо слышал отдалённый слабый рокот барабанов и пассаге [123] , слышал приглушённый грохот, сопровождавшийся неразборчивым гулом военных кличей — это грохотали далёкие пушки, кричали люди, идущие в бой, люди, которые бросались друг на друга, рубили, кололи, убивали.

Солдаты, ехавшие неподалёку от Леонардо, начали возбуждённо и беспокойно переговариваться. Рабыня, что ехала рядом с Леонардо — женщина, похожая на Джиневру, — оставалась спокойна. Она взглянула на Леонардо и тотчас отвела глаза, как будто одним взглядом начала и завершила разговор. Её звали Гутне. Какое имя ей дали при крещении, она не знала — она была ещё младенцем, когда её захватили солдаты Кайит Бея.