— Так я и думал. — Леонардо присел рядом с ней. — Надо отдать ему должное, имитатор он прекрасный.

Она засмеялась.

— Милый мой Леонардо, если мне, как ты считаешь, поклоняется вся Флоренция, то Нери, должна сказать, поклоняется тебе.

— Мне казалось, я только и нужен ему, чтобы служить приправой на его вечеринках.

— Он плохой художник, но хороший собиратель, и глаз у него верный. У него есть несколько твоих работ.

— Что?

— Просто наброски, Леонардо. Тебя трудно собирать. По слухам, даже маркизе Изабелле д'Эсте не удалось заполучить одну из твоих маленьких Мадонн.

— Я пишу очень медленно, мадонна Симонетта, но очень напряжённо тружусь над несколькими маленькими Мадоннами.

— Я не рассчитываю оказаться удачливее маркизы, — сказала Симонетта.

— Богатые покровители вовсе не обивают порога студии Андреа с заказами для меня.

— У тебя плохая репутация: ты не завершаешь заказанного; но Лоренцо заинтересовался тобой. Посмотрим, что я смогу сделать.

— Что ж, должен признаться, что вы с Нери надули меня, — сказал Леонардо.

— Вот как?

— Если он загримировал тебя и себя — он очень хорош. Быть может, это мне стоило бы поучиться у него.

Симонетта тихонько засмеялась.

— Ты считаешь само собой разумеющимся, что художник — Нери?

— Кто же ещё?

— Ты не можешь даже предположить, что это — я?

— Я потрясён.

— Потому лишь, что ты мужчина, Леонардо. Я же и научила Нери, как подражать твоему голосу, а то он квакал, как лягушка. — Она ловко передразнила Нери и продолжала: — Знаком тебе художник Гаддиано?

— Конечно, — сказал Леонардо. — Ходят слухи, что он сиенец; его заказчикам приходится связываться с ним через поверенного. Гаддиано сделал чудесную терракотовую Кибелу, что стоит у фонтана в садах Медичи в Карреджи. Это так?

— Ты очень наблюдателен. Это действительно работа Гаддиано. — Тут она встала, подчёркнуто поклонилась и сказала: — А Гаддиано — это я.

— Ты?!

— В это не так уж трудно поверить тому, кто всего несколько часов назад считал меня своим другом Нери.

— Прости моё удивление, мадонна, но большинство нас, смертных, не знает, как бы прожить по-человечески одну жизнь. Ты же живёшь сразу двумя, — заинтригованно добавил Леонардо. — Это как если бы... быть сразу в двух местах.

Симонетта засмеялась и произнесла, цитируя Горация:

— «Никто не живёт, довольный тем, как он живёт».

— Под маской Гаддиано ты получила завидную известность скульптора и художника, — сказал Леонардо. — Но у большинства из нас нет способностей к преображению. Быть может, ты — переодетая Парацельсова жар-птица? Превратить себя в Нери, а Нери в меня было бы для такого существа детской игрой.

— Что же мне ещё делать? — спросила она.

— О чём ты?

— Ты можешь жить, не рисуя, не ваяя? О, ты, наверное, можешь — пока остаются наука и твои исследования.

— Пока видят мои глаза, я могу занимать их и явлениями природы, и предметами искусства.

— Но я не могу, милый Леонардо. И не могу писать и быть известной под собственным именем... под именем Симонетты.

— Но такие прекрасные работы принесли бы тебе только честь и славу.

— С женщиной никто не стал бы считаться, — сказала Симонетта. — Меня не принимали бы всерьёз, я не смогла бы получить и самых простых заказов. Зато как мужчина... как мужчина я могу бороться на равных. Я могу покорять умы и души других мужчин. Как женщине мне подвластны — да и то на время — только их сердца и напряжённые пенисы.

— Возможно, ты недооцениваешь власть женщины над мужчиной.

— Изо всех женщин Флоренции менее всего можно упрекнуть в этом меня, — сказала Симонетта. — Но, что бы ты ни думал об этом, женщина — не важно, какое положение она занимает — всего лишь служанка мужчины. Я хочу получить бессмертие... Carpe diem [45] . В отличие от вас всех, моё время ограничено.

— Но Гаддиано работает уже...

— Во Флоренции — три года, — сказала Симонетта. — Три года назад я поняла, что умираю. Прошлое Гаддиано придумано мной; оно основано на слухах, картинах, помеченных более ранней датой, нескольких поддельных письмах. О, я обдумывала возможность использовать влиятельных друзей, но меня никогда не приняли бы всерьёз, как не принимают всерьёз мать твоего друга Бартоломею.

— Но её уважают — как поэтессу.

— Да, как религиозную поэтессу. Но читают ли её стихи в церквах? На улицах? Будь она повивальной бабкой, от неё и то было бы больше проку. — Симонетта принялась расхаживать по комнате, словно один из львов Лоренцо, запертых в клетке.

Леонардо поднялся и поймал её за руки. Она смотрела в пол, точно Леонардо был её отцом, а не любовником.

— Я понятия не имел, сколько гнева ты в себе носишь, — сказал Леонардо.

Симонетта сжала его руки.