Думая о падающем листе, который он набросал в книжке, Леонардо записал:

«Когда у человека есть шатёр из прокрахмаленного полотна шириною в 12 локтей и вышиною в 12, он сможет бросаться с любой большой высоты без опасности для себя». Он представил себе пирамидальный парашют, но счёл его чересчур большим, неудобным и тяжёлым для применения на Великой Птице и сделал ещё одну торопливую запись:

«Используй кожаные мешки, и таким образом человек, падая с высоты шести brachia [65] , не покалечился бы, куда бы ни упал: на землю или же в воду».

Он продолжал идти. Изредка делал зарисовки, почти не задумываясь над ними: гротескные фигуры и карикатурные лица, животные, невероятные механизмы, наброски для нескольких Мадонн с младенцами, вымышленные пейзажи, всевозможные растения и звери. Он изобразил зубчатый механизм в трёх проекциях, и систему блоков, и устройство для литья свинца. Сделал пометку найти труд Альберта Магнуса «О небе и земле», быть может, у Тосканелли найдётся копия. Его мысли текли, как воды Арно, от одного предмета к другому, и всё же он не мог отыскать для себя того места покоя и блаженства, которое счёл бы истинным царством Платоновых форм.

Когда над головой пролетали птицы — он следил за ними и лихорадочно зарисовывал. У Леонардо был необычайно быстрый глаз, он мог замечать движения, невидимые другим. Мелким почерком он записал под набросками: «Равно как малое, незаметное движение руля поворачивает огромный, тяжело груженный корабль — и делает это среди веса воды, что давит на каждый бимс, и среди стремительных ветров, что раздувают его могучие паруса, — точно так же и птицы удерживают себя в потоках воздуха, не шевеля крыльями. Лишь лёгкое движение крыла или хвоста надобно им, чтобы оказаться под или над ветром, препятствует их падению». Потом он добавил: «Когда без помощи ветра и, не шевеля крыльями птица удерживает себя в воздухе в положении равновесия — то, значит, центр тяжести совпал с центром (сопротивления)».

— Эй, Леонардо! — услышал он оклик Никколо. Мальчик подбежал, задыхаясь; он волок коричневый мешок, где были остатки еды и Куанова книга. — Тебя не было три часа!

— Это так долго?

— Для меня — да. Что ты делал?

— Просто бродил... и думал. — Помолчав, Леонардо спросил: — Но у тебя же была книга, что ж ты не почитал?

Никколо улыбнулся.

— Я пробовал... но заснул.

— Вот вся правда и вышла наружу. Никко, почему бы тебе не вернуться в bottega? Мне надо ещё побыть здесь... подумать. А тебе скучно.

— Вовсе нет, маэстро, — обеспокоенно возразил Никколо. — Если я останусь с тобой, то не буду скучать. Клянусь!

Против воли Леонардо улыбнулся.

— Поведай же мне, что ты узнал из маленькой жёлтой книжки.

— Я... я не смог ничего понять... пока. Кажется, она вся посвящена свету.

— Именно, — сказал Леонардо и, усевшись в рощице оливковых деревьев, погрузился в чтение. Это отняло у него менее часа — книга была короткой. Никколо поел фруктов и снова уснул — мирным глубоким сном.

По большей части текст книги показался Леонардо магической тарабарщиной, но внезапно смысл этих слов открылся ему.

«Есть тысячи пространств, и свет — цветок неба и земли наполняет их все. Точно так же свет — цветок личности проходит сквозь небо и наполняет землю. И когда свет начинает перемещаться, всё на небе и на земле — все горы и реки, всё, что ни есть в мире — начинает перемещаться вместе со светом. Ключ в том, чтобы сконцентрировать семена своего цветка в глазах. Но будьте осторожны, дети мои, ибо если хотя бы на один день вы перестанете упражняться в медитации, свет этот утечёт от вас, чтобы потеряться неведомо где...»

Возможно, он заснул, потому что вдруг ему почудилось, что он смотрит на стены огромного и прекрасного сооружения — своего собора памяти. Он жаждал вернуться внутрь, в сладостные, дарящие покой воспоминания; он отгонит призраки страха, что таятся в его тёмных лабиринтах.

Но теперь он смотрел на собор с высоты и издалека, с вершины Лебяжьей горы, и казалось, что собор стал лишь малой частью того, что хранила его память и видели глаза. Словно душа его расширилась, вместив и небо, и землю, и прошлое, и будущее. Леонардо испытал внезапное, головокружительное ощущение свободы; небо и земля наполнились множеством пространств. Всё было так, как он читал в книге: всё передвигалось в чистом, слепящем, очищающем свете, что сверкающим дождём струился по холмам и горам, туманной росой наполнял воздух, до сияния нагревал травы на лугах.

Это было чистейшее блаженство.

Всё казалось сверхъестественно ясным — он словно смотрел в самую суть вещей.

А потом, потрясённый, он ощутил, что скользит, падает с горы.

Возвратился всё тот же сон, всё тот же вечный его кошмар: рухнуть без крыльев и ремней в бездну. Он отчётливо различал всё: горный склон, влажные трещины, запахи леса, камней и гниения, мерцание реки внизу, крыши домов, геометрические узоры полей, спиральные перья облаков, словно вплетённые в небо... тут он оступался и падал, падал во тьму, в пугающую пустоту, где не было дна... не было будущего.