— Да впустите вы его! — крикнул кто-то.

— Правильно! — поддержал другой.

— Открой дверь, гражданин, не то, как Бог свят, мы поможем выломать её!

Отдавшись скорби и гневу, Леонардо кипел, бранился, угрожал.

— Зачем ты сделала это? — кричал он.

Его теперь не трогали ни честь, ни унижение; гордости и самообладания как не бывало. Как могло случиться, что Джиневра и Николини повергли его ниц какими-то сухими оливковыми ветками?

Это было редкостное зрелище. Леонардо был великолепен. Леонардо обезумел, сорвался с цепи. Душа его была отравлена, но не фантомом Сандро, не видением совершенной любви.

Он был одержим зверем — собственной яростью. Потерей. Ибо он потерял всех, кого любил — мать, отца и, наконец, Джиневру.

Это было почти облегчением.

Дверь открылась, и толпа одобрительно зашумела.

В дверном проёме стоял Америго де Бенчи. Высокий и некогда крепкий, теперь он выглядел измождённым, почти больным. Леонардо с трудом узнал его. Отец Джиневры улыбнулся другу и сказал:

— Входи, Леонардо. Я скучал по тебе.

Он кивнул Сандро и Никколо, но не пригласил их войти.

Толпа удовлетворённо поворчала и стала расходиться, когда Леонардо вошёл во дворец.

Леонардо поклонился отцу Джиневры и извинился; но Америго де Бенчи вместо ответа взял его за руку и повёл через ограждённый колоннами дворик и обитые латунью двери в сводчатую гостиную.

— Садись, — сказал Америго, указывая на кресло перед игорным столиком. Но Леонардо был захвачен портретом, что висел над красного дерева столешницей — тем самым, что он и Симонетта писали с Джиневры. Однако сейчас его поразило, что он изобразил её холодной, словно её тёплая плоть была камнем. Она смотрела на него через комнату из своей рамы, и глаза её были холодны, как морская пена — сияющий ангел, окружённый можжевеловой тьмой.

— Да, ты и мессер Гаддиано прекрасно изобразили её, — продолжал Америго. — Джиневра мне всё рассказала.

Старик был печален и отчасти взволнован. Он присел рядом с Леонардо. Вошёл слуга и налил им вина.

Леонардо смотрел на шахматную доску, на ряды красных и чёрных фигур: рыцари, епископы, ладьи, пешки, короли и королевы.

— С меня сняли все обвинения, — сказал он.

— Я и не ждал иного.

— Тогда почему на окнах эти ветви? — Леонардо наконец взглянул на отца Джиневры. — Ты сказал, что Джиневра всё тебе рассказала... Разве она не сказала о своих чувствах ко мне... о том, что мы хотели пожениться?

— Сказала, Леонардо.

— Тогда что же случилось?

— Леонардо, ради Бога! Тебя же обвинили в содомии...

— Ты лицемер.

— И к тому же ты бастард, Леонардо, — мягко, без злобы сказал Америго. — И твой отец, и ты сам — мои друзья. Но моя дочь... Наш род. — очень древний. Есть некоторые области жизни, закрытые для тебя.

— Так это потому, что меня не приняли в университет?

— Леонардо...

— Я должен видеть Джиневру. Не могу поверить, что она добровольно сунула шею в такую петлю.

— Это невозможно, — сказал Америго. — Дело сделано. Она — замужняя женщина.

— Брак может быть отменен, — сказал Леонардо. — И он будет отменен.

— Не может и не будет, — сказал Николини; он стоял в начале лестницы из двух пролётов, что вела в комнату за спиной Леонардо.

Леонардо вскочил, рывком повернулся к Николини. Он дрожал, вспоминая образ, столь часто проносившийся в его мозгу. Джиневра бьётся под Николини, не в силах сопротивляться, когда он, навалившись всем весом, входит в неё.

— Уймись, — сказал Николини. — У меня нет ни малейшего желания драться с тобой; к тому же, даже убей ты меня — Джиневры тебе всё равно не видать, потому что из-за тебя её семья подвергнется ещё большим унижениям.

— Думаю, Джиневра могла бы и сама сказать мне это.

— Невозможно! — воскликнул Америго.

— Почему же? — возразил Николини. — Быть может, пришло время проверить её пыл. — И он велел слуге позвать Джиневру.

— Что ты задумал? — спросил его Америго, заметно взволнованный. Он повернулся было, чтобы пойти за слугой, но Николини жестом остановил его.

Наконец слуга возвратился и сказал:

— Мадонна Джиневра просит извинить её, мессер Николини, но сейчас она спуститься не может.

— Она знает, что я здесь? — спросил Леонардо.

— Да, мастер Леонардо, я сказал ей.

— И она сказала, что не сойдёт?

Слуга нервно Кивнул, потом отступил на шаг и повернулся на пятках.

— Думаю, тебе ответили, — сказал Николини, но в голосе его, хоть и суровом, не было ни намёка на триумф или насмешку.

— Это не ответ. Я должен услышать, что она не любит меня, из её собственных уст.