Отец купил половину ветхого саманного домика у вредной старухи бабы Клавы, и олимпийским летом 1980 года мы уехали в село Хейвани Гагринского района. Пер­вой на новоселье посмотрела мама и сообщила, что места там райские -- море в пятидесяти метрах от участка, от­личный сад, а позади дома -- горы. Я же мечтала только об одном -- чтобы там оказались лошади... Прощайте конноспортивная и художественная школа! И с друзьями -- Максимом и Наташкой -- придется расстаться.

Но лошадей, конечно, жаль сильнее...

Помню горячий южный воздух, который я вдохнула, выйдя из поезда Ленинград-Адлер, как мелькали в окне машины диковинные деревья -- платаны с плешивыми стволами, с которых клочьями слезала кожа, магнолии с

белыми одуряющими цветами и темными лакированны­ми листьями, белые и розовые олеандры. Как долго ехали на машине по петляющей дороге. И вдруг где-то справа, совсем близко, появилось море...

Живности на юге оказалось много. В поселке по по улицам ходили индюки и гуси, роняя перья. После насту­пления темноты протяжно и жалобно кричали павлины. Наблюдались и другие представители фауны. Но меня интересовала совсем другая разновидность. Большая и четвероногая.

И одна лошадь, к радости, все же нашлась. Меня по­слали за хлебом и сахаром в ближайший магазин. Это была лавочка, где можно было купить все, что угодно - кильки в банках и тетрадки в клеточку, югославские ко­жаные перчатки и яблочную пастилу, сливочное масло и велосипедные шины. Заправляла магазинчиком странно­ватая семья -- маленький юркий грузин Валико в кепке "аэродром" и его тихая, почти безмолвная жена. Которая была на голову выше мужа и в два раза толще.

Сельмаг являлся постоянным местом сборищ местно­го населения. Здесь располагалось что-то вроде сельско­го клуба. Вокруг него всегда собиралась толпа. Если не толпа, то несколько группочек стояло обязательно. Здесь встречались, делились новостями. Я могла только дога­дываться, о чем велись долгие и эмоциональные беседы. Грузинский язык мне еще предстояло изучить в школе, а по-армянски я знала всего несколько фраз. В самом мага­зине стоял удивительно приятный аромат -- смешанный из запахов хлеба, сахара и дегтя.

Выйдя из магазина, я заметила, что на лужайке за до­мом мелькнуло что-то каштановое. Сомнений не было -- конечно же, это лошадь! Гнеденький горбоносый ме­ринок щипал траву, внимательно обходя куски арматуры, торчавшие из земли... В сумке у меня лежали три бухан­ки душистого белого хлеба (такого хлеба в Ленинграде не найти) и двухкилограммовый бумажный пакет сахара.

Жаль, сахар не кусковой -- он был бы сподручнее для знакомства. Подойти к незнакомой лошади еще страш­нее, чем к собаке. Но надо же с чего-то начинать...

Я отломила кусок от буханки и протянула хлеб на вы­тянутой руке. Конь оторвался от поедания травы и втя­нул воздух ноздрями. А потом сам пошел мне навстречу. Как же восхитительно от него пахло -- конским потом и пережеванной зеленой травой! Гнедой взял хлеб бархат­ными губами и принялся пережевывать корочку. Я зна­ла, что свежим хлебом кормить лошадей нельзя и потому ободрала с буханки все корки, которые могли годиться в пищу животному. Объев каравай, гнедой невозмутимо удалился. Но мне хватило и этого. Я неслась домой, хло­пая себя по коленкам тяжеленным пакетом.

– - Мама! Мама! Лошадь!

Я просто захлебывалась от переполнявшего меня сча­стья!

Жаль, что родители моих восторгов совершенно не разделяли. Отец в мастерской, оборудованной прямо на участке, чинил битые машины. Трамваи по Леселидзе не ездили, только автобусы, большие желтые "Икарусы", поэтому мама превратилась в домохозяйку. У нее быстро появились приятельницы -- толстая медсестра тетя Све­та Шангина, с дочкой которой мы очень дружили, и по­жилая высокая и поджарая Майя Августовна Танвель. Мне нравилось, когда тетя Майя приезжала на бледно-голубом "Москвиче" и привозила молоко от своей коро­вы и изумительные душистые "шампанские" яблоки из своего сада. Шампанскими они назывались потому, что при падении с дерева на яблоке образовывался "синяк", где шипел и бурчал сок, словно шампанское. С подруж­ками маме было веселее, чем со мной, и меня обычно от­пускали на все четыре стороны.

Первое лето в Абхазии -- беззаботное, наполненное яркими впечатлениями. Мы считались гостями из Ленин­града. Местные жители с гордостью показывали достопри­1

мечательности: Голубое озеро и озеро Рица, дачу Сталина в Пицунде, монастырь и пещеру в Новом Афоне. Пальмы и платаны, олеандры и магнолии... После блеклой питер­ской природы -- это выглядело так ярко, сочно и буйно.

Надо ли говорить, что самым ярким и памятным эпизо­дом стало для меня фотографирование на лошади. У меня сохранился снимок. На нем -- замученная туристами по­жилая лошаденка, а сверху я -- в папахе и бурке. При этом вид у меня на фото лихой и абсолютно счастливый.

Море не стало для меня диковинкой. Все-таки в Петер­бурге тоже есть свое море -- Финский залив. Странным казалось название "Черное". Оно на самом деле было раз­ного цвета в зависимости от погоды -- когда серое, ког­да зеленое, но никогда -- черное. Иногда, безветренным ранним утром, далеко от берега просмотривалось дно -- вода словно застывала. Но ближе бегали маленькие белые барашки. Ходить по галечному берегу оказалось страшно неудобно, но говорили, что очень полезно для здоровья. Этакий точечный массаж ступней.