В эту ночь мы целый час бродили под дождем, но не обменялись друг с другом и сотней слов. Когда Наташа вышла из парадного, она улыбнулась и пожала мне руку. На ней была коричневая цигейковая шубка, а на голове опять платок. Она принесла два зонтика – один дамский, другой детский.

– Вот все, что у меня нашлось. Почти все мои вещи по-прежнему Бог знает где. Странное положение.

Я подумал: почему детский зонтик не попал в число вещей, которые по-прежнему Бог знает где, но ни о чем не спросил, а просто взял из ее рук маленький зонтик, хотя она хотела дать мне тот, что побольше.

Мы спустились по Юнгфернштиг, и я вновь услышал шлеп-шлеп ее туфель на низком каблуке, и звук этот подействовал на меня успокаивающе, равно как и перестук дождевых капель по нашим зонтам. Наташа спросила, не глядя на меня:

– У вас очень крупные неприятности?

– Да.

– Мне очень жаль. Знаете, а у меня сегодня большая радость. – Но она не стала рассказывать о своей радости, как и я не стал рассказывать о своих неприятностях и о сне. Мы вообще больше не сказали друг другу ни слова, только время от времени обменивались взглядом и улыбались друг другу. С Юнгфернштиг мы спустились по Бергштрассе к Мёнкебергштрассе. Я уводил Наташу подальше от отеля. Мне не хотелось, чтобы Джоан или Шерли нас увидели, ведь я не мог бы убедительно объяснить эту ночную прогулку с посторонней женщиной, точно так же, как я не мог бы объяснить, почему, когда рядом Наташа, в моей душе поселяется мир; я вообще не мог бы объяснить хоть что-нибудь из того, что я делал и что со мной происходило.

Возле станции метро у ратуши рабочие в блестящих от воды прорезиненных робах меняли трамвайные рельсы. Ночная смена. Множество прожекторов освещало место работ, движки тарахтели, кран выдергивал старые рельсы из мостовой. Между делом рабочие тянули пиво, покуривали и грелись возле раскаленной докрасна печурки: было довольно холодно.

Мы спустились по Старому валу до Граскеллер и по площади Рёдингсмаркт до Шаартор. Здесь было очень тихо, поэтому казалось, что дождь громче барабанит по нашим зонтам – большому и маленькому. Мы все еще время от времени поглядывали друг на друга и улыбались, но не говорили ни слова.

Наконец мы добрались до одного из самых старых районов города – Николаифлет, некогда главный рукав в устье Альстера. В темном и узком канале, где столетия назад швартовались ганзейские плоскодонки и военно-торговые корабли, теперь стояли на якоре шаланды и баржи с зелеными, красными и черными жилыми надстройками на палубе. В окошках некоторых кухонь еще горел свет. Мы остановились на мосту Хоэ-Брюкке и долго глядели на суденышки, стоявшие впритирку друг к другу, слушали, как кто-то играет на губной гармонике и женский голос поет тихо и грустно. Баржи назывались: «Великие свободы», «Благословение родителей», «Надежда», «Юная любовь». Я прочитал еще и много других названий, освещенных ночными фонарями. На палубу одного из суденышек, насвистывая, вышел мужчина, помочился, почесался, потянулся и опять нырнул в каюту.

По левую сторону Флета тянутся старинные фахверковые дома. Нам были видны лишь задние их фасады, дома смотрели на Дайхштрассе. Выкрашенные некогда в розовый, бледно-желтый и зеленоватый цвета, они производили жалкое впечатление, потому что краска давно облупилась. Черная вода Флета плескалась у их обветшавших фундаментов. Под острым фронтоном ближайшего к мосту дома я прочел витиеватую старинную надпись:

А дождь все лил и лил – на разрушающиеся дома, на суденышки у берега, на мост и на наши зонты.

– В этом квартале в тысяча восемьсот сорок втором году вспыхнул огромный пожар, уничтоживший пятую часть города, – сказала Наташа. – А сто лет спустя все дома, расположенные на другой стороне канала, сровняли с землей бомбы.

Она показала вправо. Там не было зданий. Я увидел сплошь заросший бурьяном пустырь. Только где-то вдали, за голой кирпичной стеной какого-то делового дома, вздымалась ввысь готическая башня разрушенной церкви Святого Николая, остроконечная и черная на фоне еще более черного неба.

Губная гармоника умолкла, как и грустная песня женщины. Пахло водой и гниющим деревом. Ни одного прохожего не появилось на мосту, мы были совершенно одни, стояли и смотрели вниз, на канал. На разрушенном бомбами берегу видны были фундаменты исчезнувших зданий, покоившиеся на сваях, вбитых в податливую болотистую землю. Обломки и щебень давно заровняли экскаваторами и катками, и теперь на образовавшейся обширной площадке стояли машины.

– Башня церкви Святого Николая останется как напоминание о преступлениях «третьего рейха» и жертвах войны, – сказала Наташа. Пока она произносила эту фразу, воздух наполнился пронзительным воем реактивных двигателей. Звук этот стремительно нарастал, превращаясь в оглушительный грохот. Самолетов мы не видели, только слышали. Дождь усилился, и мы побрели восвояси. В половине двенадцатого мы подошли к ее парадному. Я протянул ей зонтик.

– Спасибо.

– За что?

– Вы знаете, за что, – ответил я.

Она не пожала протянутую мной руку.

– В чем дело?

– Я же сказала, что у меня сегодня большая радость.

– И что же?

– Об этом еще никто не знает. Можно, я вам кое-что покажу? Не подниметесь ли ко мне на минутку?

– С удовольствием.

Она отперла входную дверь. Я пошел за ней и в эти минуты позабыл и о Шерли, и о Джоан, и о страшном сне, и о том, что через несколько часов я опять окажусь перед кинокамерой. Я позабыл обо всем на свете, и на душе было так легко, будто с нее камень свалился.