А нету спокою! От себя и на пенсию не убежишь, уж какой сделался за жизнь. Все.

Он велел Марковне убрать деньги и поплелся к себе на диван. Калерочка делала на столе бумажных человечков, а потом отрезала им поочередно руки, ноги, головы.

– Чо, отец, жить будем или в сберкассу идти с ними? – спросила Марковна, взяв деньги в руки.

– Неладно тебе? – буркнул Панфилыч. – Мешают?

– Злой-то какой, злой-то! – укоризненно закивала головой Марковна. – Смотришь, и жалко тебя, дурака. Пенсии не было – об пенсии переживал, принесли – снова переживаешь! Скажи ты мне, чо с тобой? Жена я тебе или чужой человек?

– Чему радоваться, старость это пришла.

– Бог с ней, мы молодости-то не видели, чего нам ее жалеть!

– Ну, хочешь, так гостей созови.

– От славно придумал! А то сидим раком по буеракам, людей не видим. Вставай-ка, отец, да иди приглашай, хоть на завтра, что ли. У меня ить свининка есть, килограмм шесть осталось, филея сохатиного намешаю. Но-ка, пенсионер, пошевеливайся!

Марковна легкой ногой повернулась и пошла в кухню; по дороге она спустила платок на плечи, причесала волосы и браво приколола гребень на бочок. Волосы ее, пышные и смолевые, и сейчас-то еще не поседели, с боков только тронулись – единственное, что осталось ей от былой красоты в утеху.

В субботу были гости с полудня.

По пьянке заговорил Панфилыч про три дороги: рыбалка – раз, пасека – два, охота – три. По какой из них тронуть неспешным пенсионным шагом?

А на крыльце у них с Мишей Ельменевым состоялся разговор. В следующую рыбалку они едут втроем – с Андрюшкой Пороховцевым договорился Михаил, – Панфилыча берут уху варить и рыбу помогать обрабатывать, таборным мужиком, стариковское дело, но на равный пай. Об осенней охоте предложил Михаил Панфилычу два удобных круга возле главного зимовья на ручье Талом, а жить как захочет, или сам будет в своем зимовье, или вместе с ними, молодыми, в Данилычевом бараке. Задуваевский участок точно переводят в Золотоношу, бараки бросают. Ну, кашу варить, само собой, тоже стариковское дело, да и понятно, теперь втроем с Андрюшкой дело не так будет стоять, как раньше.

Панфилыч обмяк, сгорбился, склонив голову, подумал, подумал и сказал, нового не выдумал:

– Старый волк, Миша, объедками сыт. Спасибо тебе на твое добро. Ноги будут ходить, тогда посмотрим. Линия у меня теперь другая получается.

– А то какой же из вас пасечник. Всю голову покусают. Они нервных не принимают, – сказал Михаил, – у них не как у людей.

– Вина хватит, нет ли? – спросил Панфилыч, имея в виду гостей, нестройно спевавшихся в тесной избе.

– Пара литров было бы в меру, – согласился Михаил.

– Возьми у Марковны деньги да сбегай-ка в магазин – сказал Панфилыч и пошел отдавать распоряжения. Перешагивая порог в дом, он подержался за косяк, Михаил это заметил.

Возле магазина уже с бутылками Михаил налетел на Фросю Цаплину. Он даже проскочил мимо, запаленный вином, но сразу вернулся и поднялся к ней, оскальзываясь, на крыльцо магазина. Она же стояла там и ждала.

– Гуляешь?

– А чо?

– Гуляй, гуляй, все прогуляешь.

– Чо это все?

– Избегаешь меня, так понимать?

– Чо мы прогуляем? Нам прогуливать нечего, у нас и так ничего нету.

Михаил действительно избегал встречаться с Фросей. Молодая, красивая, не пара. Мать-то ее, тетку Алевтину, Михаил знал давно, а с Фросей-то и познакомился по-настоящему на именинах у Зуйков в прошлом году. Она его вытянула танцевать. Он заметил, что она на него посматривает со своего конца стола, поддался, проводил до дому. Как-то встретила она его выпившего и сама прошлась с ним до моста, на виадук поднимались, стояли там. Рассказала про ребенка своего незаконного, Михаил же отмочил ей под пьяную руку, что вот, дескать, вроде того что два сапога пара, он вдовец, она мать-одиночка, а потом уже прятался от нее, помня и стыдясь этих слов. Он даже обнял ее тогда легонько, просто подержал в руках и отпустил. Какие уж тут игры, сын в шестом классе. На промысле он часто вспоминал о ней, так и сяк примеривал свою судьбу и ее, уверился, что расклад не тот, что никого он больше не сможет полюбить, как любил Пану, так что нечего девке и голову дурить, люди скажут, нашел себе малолетку попользоваться. Уж и так, бедная, попала в переплет, шагу не ступи, осудят, заедят.

Из магазина выходили и толкали их дверью. Знакомые здоровались любопытно. Михаил за себя не боялся, за нее. По шунгулешским обычаям, всегда женщина виновата, а с мужчины спроса нет, разве колом в темноте вдоль хребта получишь, вот и вся мужская ответственность.

– Бобылем собираешься жить?

– Такая судьба!

– Запрягать тебя надо?

– Старый я для тебя, Фрося. Уж отойти и не мешать чужому счастью.

– Эко какое ты у меня счастье видишь?

– Будет! Будет еще, вон ты какая, проходу, наверное, нет.

– Вино пить не старый, а семью новую заводить – старый?

– Да кто пьет, кто пьет? У Петра Панфилыча гуляем, у Ухаловых, он и послал. Вон, видишь, сдачу несу с четвертной, ты смотри, видишь? Ну вот! Сам бы гулял, однако, со сдачей не пошел домой.

Михаил начал оправдываться насчет водки, и так толкнуло его в сердце старое, позабытое, мальчишеское, что у него и голос изменился. Ведь кто за водку ругает? Тот, кому не все равно, сопьешься ты или нет, кто право такое за собой чувствует. Мать ругала, Пана ругала, а больше никто не ругал. Некому было больше ругать.