Жили Кушнеровы далеко от райкома, тогда райком был в Нижнеталдинске, там, где теперь интернат. А Степан Иванович у реки жил, лодки держал, рыбак. Из-за рыбалки и приехал сюда. На свадьбе Степан Иванович выпил кем-то поднесенную рюмочку на радостях. Как же иначе, счастья не будет молодым. Возбужденный такой, веселый. А нельзя ему было пить-то, на голову действовало. Увели его какие-то люди из гостей, подышать на воздух, а там, видно, еще влили в него водки, когда он уже не понимал, что к чему, больной ведь человек-то!

Жена спрашивает: а где Степан Иванович? А, говорят, он загруз маленько да у кого-то ночевать остался, гуляли, дескать, ну и загруз, решили не тревожить, кто-то уложил, завтра придет. Жена и дочка говорят: ну конечно, мол, пусть спит отец, радость-то большая.

А утром понедельник, и на пороге райкома секретарь находит тело товарища Кушнерова Степана Ивановича, майора, спящим в истерзанном виде.

И как-то все случилось, совпало, что ни уборщица не потревожила спящего, ни ранний прохожий не набежал, да и как забился меж двух дверей райкома старый майор, когда он жил-то на набережной улице? Говорят, что за секретарем заехал Дудкин раным-рано.

– Значит, что же получается, – не вытерпел Балай,- Куклин был просто вор, как я понимаю, плохо ему пришлось. Кушнеров – солдатской честности человек, и ему плохо пришлось?

– Вот и выходит, – улыбнулся клубочками пара Баукин, – вот и получается! Место такое! Так что ты, пожалуй, и прав, что садиться в него не хочешь. Вся наша отрасль такая. Деньги липнут, где деньги – там зло, а у нас они под руками, деньги-то, живые.

– Надо, значит, что-то налаживать!

Баукин вскинул глазки на Балая, усмехнулся:

– Вот вы и налаживайте, вы молодежь!

– А вы в сторонку?

– Мы на пенсию, хороший мой, на пенсию. Ты думал, зря Баукин ушки на макушке – каждую бумажку в папочку? Вот и поопасся до пенсии. Не ширился, низко не летал, но и высоко не залетал, а в самый аккурат, посерединочке!

– Слушай, Баукин, – сверкнуло вдруг в уме Федора Евсеича. – А ведь ты и правду говоришь, а врешь! Ведь ты не прочь бы в директора! А? Попал? Дерзай!

Будто током ударило Баукина, по щекам у него судорога пробежала. Попал молодой охотовед, да только зачем попал? По глупости! Баукин такое вторжение в область интимных лелеянных чувств не простит!

Похмыкали, потоптались и разошлись.

На Шунгулеше работал вечный двигатель: с просторов Ледовитого океана, через тундровые равнины, собирая и неся с собой снег и холод, по руслу скованного Шунгулеша шквалом двигался на юг полярный буран. Снег, который буран нес на юг, вернется летом холодной горной водой в океан. За несколько часов буран достиг Нижнеталдинска, и в полдень стало темно, как ночью. Сдавленный горами, ветер усиливал свою скорость, протекая по долинам, закручивался в снежные смерчи и вихри. Но и разбитые на вихри и смерчи, огромные массы холодного воздуха сохраняли стремительное движение к югу, а сталкиваясь с горами, старались прорыть, разрушить их, бешено бросая в бой все новые и новые резервы. Полярная вьюга наждачными языками вылизывала предгорья. Воздушные точила миллионами тонн ледяных зерен стирали наст, казавшийся несколько часов назад под лучами доверчивого, почти весеннего солнца таким панцирно сверкающим и крепким, стачивали острые и мощные углы торосов на реке, полировали зеркала озер, натирали голые, обдутые ветром лбы угрюмых скал.

Гр. Ухалов возвращался из суда, где он только что был зарегистрирован как оскорбленный нецензурными угрозами в записках истец против гр. Тиунова С. С. Сначала у него был план зайти в контору промхоза, послушать, что говорят, поинтриговать, пустить шептуна, развлечься, но пурга переменила его настроение, теперь он хотел поскорее домой, в тепло. Двигался Панфилыч по ветру, и потому там, где он делал шаг, в ногах иногда происходил прыжок.

А Данилычу ветер был супротивный. Он вышел из больницы, когда погода быстро начала портиться, и теперь уже жалел, что поторопился.

Он сильно похудел и сразу почувствовал, что очень слаб от болезни. Пища ему не шла впрок, гнила у него внутри, распирала его газами, да и есть-то, собственно говоря, ничего уже нельзя было. Нельзя было много ходить, поднимать тяжелое, нервничать; поэтому он не разрешал себе производить в уме учеты и считать деньги, уходившие и приходившие, те, что можно было заработать в прошлом; он перестал думать, как думал прежде, о переезде из Задуваева, теперь можно было об этом не беспокоиться, само собой все решилось, как и всегда, помимо него решалось в его жизни сложением внешних обстоятельств – пенсию по инвалидности надо хлопотать. Доктор серьезно сказал – собирать документы и оформлять инвалидность. Пусть Домаха займется.

Сейчас он зайдет в контору, объявит там: «Все, ребяты, Ефим Данилыч Подземный больше вам не работник! Извиняйте!»

Доктор не пугал, но ничего хорошего у него не было за очками в очень больших глазах. Если станет еще немного хуже – ехать надо в область, вырезать желудок.

– Попили водочки?

– Сроду не любитель. В красный день календаря. На Седьмое гуляли, сын приехал потом, опять гуляли, чувствую, нехорошо, лежал у вас в больнице, вместо вас тут врачиха была. Ничего, подправила, спасибо ей. Одэбал немного, орехи вывозить, транспорт дали мне. Плохо чувствовал, теперь, значит, Новый год, куда денешься, вот и снова к вам попал. У меня по этой линии без художества, уж чего не любитель, того не любитель.